Хуньдунь
В древнем Китае первозданный хаос, из которого родились Вселенная, Небо, Земля и вся Тьма вещей, называли «Хуньдунь». Трудно вообразить, как выглядит то, что предшествует появлению материального мира, поэтому в философских текстах нет описания Хуньдуня, за исключением указаний на его бесформенность и отсутствие в нем отверстий. Но по иероглифическому написанию этого слова можно сделать вывод, что Хуньдунь представлялся чем-то жидким (в обоих иероглифах присутствует составная часть, обозначающая воду) и мутным (иероглиф «хунь» до сих пор используется в этом значении).
Позднее в китайской философии понятие «Хуньдунь» как первооснову и источник всего сущего вытеснило «Дао» («Путь») – идея по-своему интересная и красивая, явно отражающая смещение интереса с вопроса о происхождении (из чего всё взялось?) на процесс прохождения (чем мы заняты в дороге?). Хуньдунь же перекочевал в народную мифологию, где смешался со всевозможным фантастическим зверьём, растерял свои философские атрибуты и получил вполне определенное визуальное воплощение в виде похожей на ягодицы округлости с кошачьими лапками и куриными крылышками (так он изображен на иллюстрации к трактату «Каталог гор и морей»). Эта трансформация, произошедшая задолго до рождения Христа, по-видимому, подтверждает неизменную способность массовой культуры превратить любую сложную и глубокую метафору в летающую жопу.
Между тем, Хуньдунь в своём исходном значении кажется очень точным образом. Легко представить, как все вещи, прежде чем обрести воплощение в материальном мире, сначала формируются в безбрежном мутном метафизическом океане, в особенности, если подумать о рождении новых людей: когда двое любят друг друга, когда они испытывают устойчивое взаимное влечение, в мути Хуньдуня твердеет и обретает воплощение их общий плод, и чем теснее они сходятся, чем вероятнее становится зачатие ими ребенка, тем более прочной становится его форма, тем отчетливее проступают очертания его тела и лица, тем заметнее отделяется он от окружающей жидкой массы.
«То есть, другими словами, в Хуньдуне возникает идея нового человека до его проявления в так называемой реальности, правильно?», – вероятно, уточнил бы философ Платон, если бы на каком-то загробном симпозиуме обсуждал этот вопрос с древнекитайскими коллегами.
«Ну, в принципе, да. Или ещё можно сказать, что в Хуньдуне возникает и крепнет воля плода к рождению», – вероятно, согласились бы древнекитайские философы, если бы перед этим послушали рассуждения Шопенгауэра о метафизике половой любви.
Но проще пояснить на примере.
Безлюдный бульвар ночью в сентябре. Осень сейчас приходит в Петербург позднее, и вечер сухой и теплый. Ветви деревьев вдоль аллеи, соприкасаясь, образуют свод, и тени от листьев, подсвеченных высокими уличными фонарями, лежат на нем подвижным резным узором.
По бульвару идут двое – мужчина и женщина. Ещё ни по каким меркам не старые, но уже в том возрасте, когда, строго говоря, давно следует иметь семью и детей.
В такую погоду ещё можно ходить в легком плаще, который почти любого делает элегантнее, свободнее, смелее, и молодые люди воспользовались этой возможностью: на ней длинный плащ цвета кофе с молоком, на нём – короткий темно-синий.
Они только что посмотрели ночным сеансом веселое необязательное кино, и теперь он провожает её домой. Они идут, болтают о какой-то чепухе и не знают, что в Хуньдуне уже возникло сгущение – плод их взаимной симпатии. Пока это лишь смутная форма с неясными очертаниями, и, чтобы плод обрел завершённость и получил воплощение в физическом мире, симпатия должна превратиться в любовь. Сегодня подходящий для этого вечер. Во всяком случае, по тому, как звонко она смеётся не такой уж смешной истории, которую он рассказывает, и как блестят её глаза, когда она смотрит на него, а он, ободренный ею, всё больше воодушевляется, как говорит и жестикулирует всё смелее и увереннее и как одновременно, прикрываясь веселостью, не спускает с неё глаз, словно примериваясь или выбирая подходящий момент, – можно судить, что они оба готовы.
Он закончил рассказ. Она отсмеялась. Повисла пауза, достаточно долгая, чтобы оба её заметили. Несколько шагов сделали в молчании.
«Знаешь, я очень рада, что мы снова стали общаться», – сказала она, как будто подала мячик на его сторону поля.
«Да, я тоже», – ответил он, но, конечно, мячик по-прежнему остался на его стороне.
Ещё несколько шагов прошли молча.
Внезапно он остановился, так что она, по инерции продолжая двигаться, оказалась впереди и, увидев, что он отстал, обернулась и с вопросом посмотрела на него. Оба поняли, что он сейчас будет объясняться. И если он станет говорить правильно, то с каждым сказанным словом плод в Хуньдуне будет обретать всё более законченный вид. Можно первым же предложением выпалить самое важное, даже негромко и несмело:
«Я люблю тебя!»
Это уже будет хорошее начало. Дальше нужно не останавливаться и продолжать говорить, пусть сбивчиво, но всё увереннее и настойчивее, чтобы ошеломить и напором смять её ряды. Примерно так:
«Пожалуйста, не останавливай меня, выслушай до конца, иначе я запутаюсь и скажу не то и не так. Я люблю тебя! Не кажется, не думаю – люблю!…»
Это будет мальчик.
«…Я понял это уже давно, но мне казалось, что ты никогда не простишь меня, никогда больше не согласишься впустить в свою жизнь, что всё бесповоротно кончено. Это было мучением, но я знал, что не имею права снова потревожить тебя, напомнить о своём существовании. Но потом произошло чудо! Я не знаю, как назвать это иначе!…».
У мальчика будут большие умные глаза. И у отца, и у матери хорошие глаза, но глаза у мальчика всё-таки будут в мать – цвета драгоценной зеленой яшмы.
«…Мы снова встретились, снова стали общаться. С того дня, как произошла та встреча, я думаю о тебе постоянно. Не проходит и часа, чтобы ты не возникала в моих мыслях. Я хочу быть с тобой каждый день, видеть тебя, слышать твой голос! Да, я понимаю, мы как бы просто друзья, это другое. Но мои чувства к тебе не дружеские. Это любовь. Я точно это знаю! И тем мучительнее – знать, что ты рядом, вот же, на расстоянии вытянутой руки, и всё равно не иметь возможности взять тебя за руку и знать, что ты её не отведешь…»
У младенца, конечно, сразу будет не видно, но, когда мальчик повзрослеет и станет мужчиной, нос у него будет, как у отца, – большой, прямой, сильный, доставшийся тому от предков из Передней Азии. И волосы, по счастью, будут в отца: по той линии у мужчин в роду крепкие, густые, вьющиеся черные волосы, которые держатся до старости (в отличие от линии матери, где у мужчин волосы светлые, тонкие и редкие).
«…А я хочу держать тебя, обнимать, целовать тебя! Сердце моё переполнено нежностью к тебе. Я хочу быть только с тобой! И так ненавижу себя за то, что оставил тебя! Какой же я был дурак и трус! Ты добрая, нежная, умная, чудесная, лучшая девушка на свете! Прости меня и полюби снова, как прежде. Ведь и ты помнишь, как нам было хорошо! Помнишь же?…»
Форма лица будет, как у матери, – широкое русское лицо с высокими скулами и приятной округлой линией подбородка. Может, будет не писаный красавец, но, в целом, получится довольно привлекательный мужчина.
«… Я никогда бы не позволил себе заговорить с тобой о своих чувствах, если бы не поверил, что ты помнишь и есть шанс всё вернуть! В том, как ты смотришь на меня, как иногда прикасаешься ко мне, как слушаешь меня, когда мы вместе, как слушаешь даже сейчас, я нахожу надежду. Я чувствую, что между нами есть притяжение. Даже если ты сейчас не готова, дай мне шанс, и я сделаю всё, чтобы его оправдать! И ещё я хочу тебя. Хочу в самом простом смысле. Со мной всё в порядке! Ты знаешь, о чём я. Я знаю, что со мной всё в порядке! Я тогда просто испугался. Подожди, не прерывай! Я должен объяснить…»
Улыбка и вообще мимика сына будут отцовские, и губы временами будут растягиваться в его узнаваемую обаятельно-хищную улыбку, а морщинки в углах глаз – складываться в его прищур.
«…Я здоров! Я был у врачей! Я могу, всё нормально, я точно здоров! Тут другое. Я просто испугался. Ответственности испугался! Серьёзности чувства! Начал сомневаться, слишком много думать. А испугавшись, я потерял уверенность. А когда мужчина теряет уверенность, могут возникать проблемы…»
Фигура сына будет, как у матери: он будет довольно худосочным, что, конечно, будет вызывать досаду у отца, имевшего тело атлета. Зато сын неожиданно окажется высоким и очень рано перерастет обоих родителей.
«…И я совершил ужасную подлую глупость! Не разобрался, в своих собственных проблемах, я гадко перевалил ответственность на тебя. Я заставил тебя почувствовать себя непривлекательной, нежеланной, растоптал твоё самоуважение. Я понял, что виноват был только я сам! Но теперь всё будет иначе! У меня никогда не было такой уверенности в своих чувствах, как сейчас! Сейчас ты для меня желаннее всех, самая желанная женщина на свете! Я твердо это знаю! Я люблю тебя! Всем сердцем! Прошу, прости меня и вернись ко мне. Я сделаю всё, чтобы снова заслужить твоё доверие и твою любовь. Мне кажется, из этой любви получится что-то прекрасное!»
Примерно так можно было бы сказать. Можно было бы по ходу монолога приблизиться, в какой-то момент взять её за руку, а если говорить достаточно уверенно и убедительно, то ближе к концу уже и обнимать и целовать. Если бы слова и интонация были найдены особенно удачно, можно было бы вообще тут же просить руки и сердца: если бы всё было сказано по-настоящему правильно, страстность выступления компенсировала бы спонтанность, неподготовленность и даже отсутствие кольца.
К этому моменту было бы уже ясно, какими будут размеры и пропорции всех частей тела ребенка, крепость его костей и зубов, число и местоположение родинок, темперамент, исходные свойства характера, умственные способности и всё прочее, что устанавливается у человека с рождения. Там, в первородном Хуньдуне сын был бы уже совсем готов. Осталось бы только поехать домой и его зачать.
Но он сказал совсем не то. Не знаю, решил ли он попробовать взять подешевле, хотел ли начать с сильной переговорной позиции или, как это часто с ним бывало, просто начал говорить, не подумав. Мне, по правде сказать, даже немного противно лезть ему в голову, потому что в результате сказал он следующее:
«Слушай, поехали ко мне домой»
По плоду в Хуньдуне прошла рябь, форма дрогнула, как желе, и стала оплавляться, как воск под огнём.
Она настороженно спросила:
«Зачем?»
Даже по звучанию этого единственного слова, составлявшего вопрос, можно было догадаться, что лучше сменить направление разговора. Но он попёр напролом: сделал шаг вперед, чтобы немного нависнуть над ней, и с похабной улыбочкой и выражением, не допускающим двойного толкования, сказал:
«Чаю попьём. Поболтаем».
«Уже поздно. Давай в другой раз».
«Давай сегодня. Такой прекрасный вечер. Поехали. Будет хорошо. Помнишь, как нам было хорошо? Не может быть, что не помнишь! Я помню!»
«Не надо, правда. Давай не сегодня, я сегодня не готова».
«Нет, ни за что? Или это предмет для обсуждения?»
«Я просто не понимаю зачем. Ты очень хороший, дорогой для меня человек, у нас с тобой замечательные теплые отношения. Но мы с тобой друзья, и я бы хотела, чтобы мы и дальше остались друзьями».
«Конечно, останемся! Просто поедем сегодня ко мне», – сказал он и, игриво дернув бровями, добавил: «Надеюсь, после этого мы друзьями быть не перестанем».
В её мыслях уже успело промелькнуть слово «мудак», но она промолчала, накапливая раздражение, а он, считая, что закрепляет успех и говорит нечто убедительное, продолжал:
«Нам же так хорошо вместе! Между нами явно существует притяжение, влечение, химия. Я прямо физически чувствую, как эндорфины разливаются по крови, когда ты рядом, – он провел ладонью с растопыренными пальцами от груди к предплечью. – Мне кажется, ты тоже это чувствуешь. Пока мы не общались, я много думал о наших отношениях, пытался разобраться в своих чувствах. Я многое переосмыслил, многое понял. Понял, что мне ни с кем так не хорошо, как с тобой. Я очень соскучился по тебе! Я хочу быть с тобой, хочу вернуть тебя! И, по-моему, я в этом не одинок. Ты тоже этого хочешь. Мы оба этого хотим. Так давай дадим этим отношениям ещё один шанс. Мне кажется, может получиться что-то прекрасное. На этот раз всё будет очень серьёзно».
«А если серьёзно, то зачем говорить об этом вот так, зачем вот так приглашать меня домой?»
«Мне кажется, это логично. Если ты пока не готова, мы могли бы остаться друзьями и одновременно попробовать снова стать любовниками и посмотреть, как пойдет».
«Попробовать?» – спросила она, и в её глазах сверкнули молнии.
Плоду в Хуньдуне уже был нанесен такой урон, что в нём нельзя было опознать человека: это был просто ком с пятью выпуклостями.Но ещё было не поздно сдать назад – сказать, что она его не так поняла, сейчас же сменить тему или просто заткнуться. Однако он молний не заметил и продолжал:
«Просто мы так давно не были вместе наедине. Хочется быть уверенным, чтобы нам будет так же хорошо. Я понимаю, о чем ты думаешь. Раньше у меня были проблемы, но я с ними разобрался. Со мной всё в порядке, правда. И у меня было достаточно возможностей в этом убедиться».
Он лукаво улыбнулся, а она в этот момент почувствовала, что ненавидит его, и с трудом удержалась от того, чтобы шлепнуть ему по лицу. Он этого не заметил, потому что был поглощен неловкостью того, о чем почувствовал себя обязанным сказать.
«Просто, честно тебе скажу, я сам немного волнуюсь, потому что, когда уже был неудачный опыт, это влияет на мужчину. И мне кажется, тебе тоже было бы важно удостовериться, что всё в порядке. Поэтому я и хотел, чтобы мы попробовали, прежде чем мы перевели бы наши отношения на новый уровень».
Можно было заметить, что он недоволен тем, как пошёл разговор и что внезапно пришлось объяснять то, что надеялся оставить невысказанным.
«Попробовали?! – повторила она с яростью. – Это как повторный тест-драйв?! А если не понравится или снова не получится, опять скажешь, что это я нехороша? И снова прогонишь, как собаку?! Нет, спасибо! Я не знаю, с кем ты там в чём мог убедиться, но с собой я так больше обращаться не позволю! Не надо компенсировать за счет моего самоуважения свою сексуальную несостоятельность!»
Он сразу стушевался, обмяк и сник.
«Прости, я не хотел тебя обидеть, – только и нашелся сказать он. – Если ты так об этом думаешь, то давай останемся друзьями и не будем больше об этом говорить».
«Да не надо нам оставаться друзьями! – бушевала она. – Я больше видеть тебя не хочу! Я теперь каждый раз, когда тебя увижу, буду думать, как ты мне предложил поебстись на пробу! Ты нормальный вообще?! Если ты не уверен, что у тебя на меня встанет, зачем тогда вообще лезть?»
«Знаешь, если ты не хочешь взять в рот член мужчины, которого типа любишь, даже чтобы ему помочь, то, может быть, не удивляйся, что у вас в отношениях возникают трудности! Хотел бы я посмотреть на того, кто будет с этим мириться!»
«Пошел ты!»
«Пошла ты!»
Последнего он мог и не говорить, потому что она уже развернулась и, действительно, пошла прочь от него, с хрустом всаживая каблуки в гравийную дорожку бульвара.
Это покажется невероятным, но даже в этот момент в Хуньдуне оставалось едва различимое уплотнение, говорящее о том, что ещё не всё кончено, что связь между этими двумя людьми ещё не порвалась, что ещё можно было бы – не сейчас, конечно, спустя время, совсем в другой день – как-то исправить положение и плод спасти. Однако он постоял немного, глядя ей вслед, и, когда она отошла уже достаточно далеко, вдруг – неожиданно даже для самого себя – прокричал:
«Удачи тебе! Мужа тебе хорошего!»
Она не обернулась, но это пожелание, гулко прозвучавшее над безлюдной улицей, навсегда намертво врезалось ей в память, и впоследствии, пересказывая подругам этот эпизод, утверждала, что так он её сглазил.
Это стало последней каплей: плод окончательно растворился без следа, и ничто больше не выделялось в мутной толщи Хуньдуня. Только у несостоявшегося отца сохранилось о несостоявшемся ребенке метафизическое воспоминание (а какое ещё воспоминание может быть о том, что в действительности не существовало и о чем не имеешь понятия?). Еще долго после этого он время от времени, – особенно часто по вечерам, стоя перед зеркалом со ртом, полным пены, и надраивая щеткой зубы, – с досадой мысленно говорил себе: «Могло получиться что-то прекрасное».
