Самоубийство Ли Чжи

«Отряд ниндзя»:

Панки с Царём и детским сердцем

 

Корреспондент NME: Аня Дубровина

 

Выступления группы «Отряд ниндзя» – это всегда не только задорный поп-панк, это также немного балет, цирк и шоу шаолиньских монахов. Вместо хаоса и раздолбайства, которых ожидаешь от панков (пусть даже с приставкой «поп»), участники группы явно делают упор на режиссуру и репетиции во всём – от музыкальных партий до перемещений по сцене и стейдж-дайвов. Даже флирт с фанатками из первых рядов между песнями иногда кажется прописанным заранее. Но когда видишь, как фронтмен Женя «Царь» Царёв в прыжке крутит ногой вертуху или делает сальто с гитарой, гитарист (Сергей «Профессор» Подольский) и басист (Петр «Грига» Григорьев) устраивают синхронный пого-денс, не отрываясь от инструментов, а барабанщик (Кирилл «Апач» Бычков) при любой возможности начинает яростно жонглировать палочками, грозящими улететь в зал, понимаешь, что точность и слаженность – это не прихоть, а минимальные требования техники безопасности.

Но если на больших фестивальных площадках парням есть, где развернуться, то на камерной сцене петербургского клуба «Молоко», где группа презентует свой второй альбом «Детское сердце», риски увечий особенно высоки. Поэтому, когда Царь во время гитарного проигрыша начинает, держа за шнур, раскручивать микрофон, как будто это шар с шипами из фильма «Убить Билла», становится страшно за других музыкантов и зрителей. К счастью, ровно с последним аккордом микрофон возвращается точно в его руку, чтобы он мог поблагодарить зрителей и попрощаться. Концерт окончен, музыканты уходят в гримёрку, и я спешу за ними.

Это просторное помещение с голыми каменными стенами, под потолком которого ползут толстые кишки труб. Гримёрка по площади в два раза больше сцены, на которой был концерт. Вдоль стен стоят стулья, сколоченные вместе по три-четыре штуки, судя по их виду, притащенные из какого-то советского ДК.

Когда я захожу, Царь стоит голый по пояс и, заметив меня, кажется, нарочно медлит, прежде чем надеть сухую футболку, чтобы дать мне возможность полюбоваться совершенством кубиков своего пресса. Спасибо, полюбовалась! Можешь надевать! Его белая концертная рубаха мокрой тряпкой висит рядом на спинке стула.

– Здравствуйте. Царь, – приветствует меня Женя Царёв и картинно жмёт руку.

– Ты всем так представляешься? – спрашиваю я.

– Честно признаюсь: мне нравится, когда меня так называют. Это позволяет за пределами сцены не выходить из образа. Но это не свидетельство моих авторитарных замашек! Это прозвище напоминает мне об известном литературном персонаже – Царе Обезьян из средневекового китайского романа «Путешествие на Запад». Каждый раз, когда меня кто-то называет «Царь», я воспринимаю это как призыв быть таким, как он – смелым, дерзким, сильным «познавшим Пустоту Царем Обезьян».

– Да, – вклинивается в разговор гитарист группы Сергей Профессор, – но почему-то, когда мы зовём его просто «Обезьян», он обижается.

Царь бросает на него угрожающий взгляд, и Профессор поспешно удаляется из гримёрки собирать инструменты. Чтобы не нарываться, решаю тоже впредь использовать обращение «Царь».

NME: Что скажешь про сегодняшний концерт?

Царь: По музыке, мы максимально выложились! Но тесновато, конечно. Размер сцены не позволяет устроить полноценный дестрой. Зато очень кайфово видеть зрителей и особенно зрительниц на расстоянии вытянутой руки. А трюки и акробатику прибережём для летних оупен-эйров. Я уже придумал несколько новых фишек.

 

***

 

Стерев в очередной раз с мучением выдавленные из себя пять слов, Евгений снял очки, большим и указательным пальцами промял глаза, отвернулся от ненавистной статьи, открытой на экране стоящего на откидном столике ноутбука, и посмотрел в окно скоростного поезда. За окном неслась хорошая русская зима – крепкая, снежная, красивая, – но, преломляясь в сознании Евгения, она бесконечно тянулась – унылая, холодная, безнадёжная. Зима, со своей стороны, смотрела на Евгения и тоже вряд ли была им довольна: за стеклом в вагоне сидел сорокалетний мужчина с усталым дряблым лицом, с голубоватой щетиной на щеках, в бесформенном свитере.

В пандан пейзажу в голове у Евгения крутилась, как поставленная на повтор запись, речь его научного консультанта Бориса Григорьевича Бурденко, с которым они встречались в Москве. Профессор Бурденко – высокий, статный, с седыми волосами на косой пробор и лицом, педантично украшенным усами и отороченным бородой, – сказал, что спешит на заседание, но не пожалел времени, чтобы, упершись задом в край стола, долго и нудно объяснять:

– … и я не хочу сказать, что ваша статья плохая. Это вполне приличная статья. Но ведь вы-то хотите идти на докторскую. К докторской диссертации предъявляются совсем другие требования, нежели к кандидатской! Нужна широта постановки проблемы, нужна глубина, концептуальность. Вам нужно уйти от частных деталей биографии и творчества Ли Чжи как конкретного литератора и подняться на уровень глобальных обобщений, показать его в контексте общемирового философского дискурса. Мало показать его представителем тайчжоуской школы, мало показать последователем янминизма! Нужно вписать его в общую картину идеалистических течений не только Китая, но и Европы Нового времени…

«Поехали», – подумал Евгений и, ощущая повышение мозгового давления под напором гуманитарной науки, приготовился ближайшие несколько минут кивать и размышлять о чем-то постороннем.

Когда он снова включился, Бурденко всё ещё продолжал:

– … а с учетом последовательной манифестации им своей субъективной реальности, а также присутствием в его философии сознательного отрицания, так сказать, положительной негации можно рассмотреть его в экзистенциальной традиции и сопоставить… ну, например, с Хайдеггером, почему нет?..

«На такую глубину мы ещё, кажется, не погружались», – подумал Евгений и окончательно отключил все бортовые приборы, чтобы их поберечь.

О том, что спонтанный доклад подходит к концу, он догадался, как животное, – по интонации.

– …а в вашем изложении, – замедляясь, профессор Бурденко подводил итог, – творчество Ли Чжи выглядит каким-то несерьёзным – слишком понятным, слишком простым.

«Это потому, – хотел сказать Евгений, – что Ли Чжи писал не для китаистов, он писал для нормальных людей». Но сдержался.

– С таким подходом вы докторскую не защитите, – поставил Бурденко точку.

 

***

 

NME: Вы представили новый альбом «Детское сердце». Какой он?

Царь: Этот альбом продолжение и развитие нашего дебютного альбома: мы сохранили ингредиенты, которые понравились фэнам, и усилили их. Новый альбом драйвовый, мелодичный, зычный, в меру тяжелый и быстрый, с честной лирикой, а главное – без воды, all killer – no filler. Короче, альбом, как взмах катаной, прямой и разящий. Как говорят японцы, «итигэки»: одним ударом наповал.

 

***

 

Чтобы отвлечься Евгений стал играть с собой в детскую игру: повернув голову на три четверти к окну поезда, он зажмуривал один глаз, как только за окном мелькал очередной столб, и снова открывал его, чтобы пропустить следующий. Но прежней радости игра не доставляла и быстро наскучила, а вслед за этим в голове возник вопрос: если бы на каждом столбе болтался висельник, сколько бы всего тел разместилось на пути от Москвы до Санкт-Петербурга? От этой научной проблемы, потенциально обладающей глубиной и концептуальностью, Евгения отвлек другой вопрос:

– А какой именно он встретил конец? – спросил приятный бас сбоку.

Евгений обернулся на голос и посмотрел на пассажира, сидевшего рядом с ним у прохода.

– Конец? – переспросил Евгений.

– У вас в тексте написано: «встретил свой мрачный конец», – сосед кивнул головой на экран стоявшего на столике ноутбука. – В чем заключалась мрачность конца?

Евгений быстро взглянул в текст, как будто хотел убедиться, что в статье действительно было такое словосочетание, и снова развернулся к соседу.

– Это было самоубийство, –– сказал он и вдруг подумал, что, может быть, вместо этого стоило сказать незнакомцу, что не следует совать нос в чужой ноутбук.

Подходящий для хамства момент был упущен, но сосед будто прочитал мысли Евгения:

– Вы уж простите меня, пожалуйста! – сказал он. – Случайно увидел и не смог удержаться. Мрачные концы занимают меня всю жизнь!

– А вы что, следователь? или патологоанатом? – спросил Евгений.

Сосед улыбнулся.

– Угадали, следователь, – сказал он. – Бывший. В прошлой жизни. Давно другими вещами занимаюсь. Александр, – представился он.

– Евгений, – сказал Евгений и пожал протянутую руку.

Александр был красивый пожилой мужчина, с гладко выбритым лицом и с густыми вьющимися седыми волосами, которые сами собой волнами ложились назад, открывая прорезанный глубокими морщинами прочный лоб. Александру было на вид не меньше шестидесяти лет, но про такого мужчину не скажешь «старик» – скажешь «мужик». Широкоплечий и плотный, он как будто излучал тепло избыточной энергии через расстегнутый на две пуговицы ворот белой рубашки под добротным твидовым пиджаком.

«Какие волосы у него хорошие», – с завистью подумал Евгений. У самого Евгения линия роста волос уже отступила далеко наверх, так что лоб казался непропорционально большим, и волосы продолжали истончаться, угрожая вскоре обнаружить на макушке плешь.

 

***

 

NME: Почему альбом называется «Детское сердце»?

Царь: Мне попалось это словосочетание у одного китайского философа 16 века. «Детское сердце» ­– это не инфантилизм, не глупость, не наивность. Детское сердце – это способность смотреть на мир с непосредственностью ребёнка, это искренность, открытость новому опыту, отсутствие предубеждений и уверенность в том, что вся жизнь впереди. Это состояние мы в «Отряде ниндзя» культивируем в себе и стремимся передать с нашей музыкой тем, кто будет слушать альбом.

 

***

 

– Книгу пишете? – спросил Александр.

– Статью. И диссертацию.

– Про этого самоубийцу?

– Да.

– И что, не идёт статья? – спросил Александр с таким профессиональным пониманием, что Евгению легко было признаться:

– Да как-то не очень сегодня идёт, да.

– А кем был этот ваш самоубийца?

– Его звали Ли Чжи. Это был китайский литератор и философ 16 века. Он был самым знаменитым вольнодумцем династии Мин, – ответил Евгений.

– И как же он покончил с собой?

– В тюрьме перерезал себе горло.

– А за что его посадили?

– Ох, это долго рассказывать.

– Расскажите, пожалуйста. Это же очень интересно! Давайте представим, что мы расследуем преступление.

Евгений подумал, что, с одной стороны, это, вероятно, последний шанс отделаться от разговорчивого соседа, а с другой стороны, всё равно статья не пишется, и если кому-то во Вселенной, кроме него самого, в кои-то веки вдруг оказался интересен Ли Чжи и его самоубийство, то почему бы не скоротать дорогу за рассказом об этом, и если этот рассказ развлечёт попутчика и скрасит его путешествие, то, может быть, это будет благим делом, которое в каком-то кармическом смысле поможет закончить статью. Но всё-таки он спросил:

– А что тут расследовать?

– Сами посудите. Заключенный покончил с собой. Кто это допустил? Кто недосмотрел? Кто позволил человеку с острой бритвой войти в камеру? Тут, как минимум, служебная халатность. Но нельзя исключать и убийство. В тюрьме, знаете, всякое бывает. Необходимо внутреннее расследование. Кроме того, вы сказали, что погибший был человек известный. Представьте, у вас в тюрьме зарезался знаменитый писатель. Да там в древнем Китае журналисты и правозащитники при каждом удобном случае доставали бы императора вопросами, как это так получилось. Как императора звали?

– Ну, у него есть прижизненное имя, есть храмовое имя, есть девиз правления…

– Давайте для простоты.

– Пусть будет Ваньли.

– Хорошо. Пришлось бы императору Ваньли взять это дело под свой контроль.

– Ваньли к этому времени давно уже мало интересовался государственными делами. Он бы, скорее всего, так обтекаемо выразился, что надо бы разобраться, в чём там дело. Может, поручение бы дал.

– Вот-вот-вот-вот-вот, – быстро проговорил Александр, как будто ухватился за кончик ниточки и потянул за неё. – Император дал бы поручение своей службе безопасности….

– Так называемой «страже в парчовой одежде», – вставил Евгений.

– Да! В парчовой одежде! И тогда молодой амбициозный офицер начинает расследование… Готовая завязка для исторического детектива!

Евгений улыбнулся и сказал:

– Забавно, но вы не первый, кто почувствовал в этой истории детективный потенциал. Борис Акунин…

– Ну, разумеется! – вздохнул Александр. – Этот мусье, конечно, не мог пройти мимо такого сюжета!

– Акунин упоминает Ли Чжи в своей книге «Писатель и самоубийство».

– Удивительно, что он из этого целый роман не надоил! – сказал Александр. – И что же он написал?

Евгений быстро нашел у себя в материалах диссертации нужный фрагмент:

– «Китайский мудрец Ли Чжи, – пишет Акунин, – на старости лет был помещен в тюрьму за еретические сочинения, что, впрочем, не грозило ему особенно суровыми карами. Однако старый монах перерезал себе горло и упал на пол, истекая кровью. «Зачем вы это сделали?» – участливо спросил вбежавший стражник. Ли Чжи не мог говорить и написал на ладони кровью: «Что еще остается после семидесяти?»».

Александр рассмеялся:

– Это же чепуха!

– Почему? – спросил Евгений

– Потому что из этого описания следует, что диалог между Ли Чжи и стражником произошел в момент самоубийства. Представьте, человек перерезал себе горло, кровища хлещет во все стороны. Вбегает стражник, видит эту картину и не находит ничего умнее, чем начать «участливо» расспрашивать умирающего, зачем он это сделал. А тот, вместо того чтобы забрызгать стражника кровью и в муках скончаться, начинает ему в письменной форме что-то объяснять о мотивах своего поступка. Очевидно же, всё было не совсем так! Есть другие версии?

– В основном, все источники описывают картину похожим образом. Правда, есть историческая хроника, в которой обстоятельства смерти Ли Чжи изложены иначе, но там всего несколько иероглифов: «Ли Чжи был арестован и доставлен в тюрьму. Страшась наказания, отказался от еды и умер».

– Вот же! – воскликнул Александр. – Вот вам другая версия – версия, написанная сухим языком тюремного отчета! Вероятно, тюремное начальство хотело скрыть происшествие и написало эту отписку. Или, может быть, тюремщики написали правду, а кому-то было выгодно представить смерть Ли Чжи драматичнее, чем она была на самом деле? Мы сами были свидетелями подобных случаев в недавнем прошлом.

«Интересно, кого он имеет в виду?» – подумал Евгений.

– А если Ли Чжи действительно покончил с собой, – продолжал Александр, – то почему он пошёл на такой отчаянный шаг? Может быть, его довели до самоубийства? Или это было убийство, обставленное как суицид? Таких примеров тоже немало! Вы ведь не думаете, что Джефри Эпштейн без посторонней помощи отправился на тот свет?

«Какой ещё Эпштейн?» – подумал Евгений.

– Может быть, и Ли Чжи кто-то другой нанёс расслабляющий удар бритвой в шею? А если так, – Александр сощурил глаза и поднял указательный палец вверх, – то кто мог желать смерти Ли Чжи?

– Подождите, – сказал Евгений. – Так нельзя. Давайте исходить из исторических источников. Ли Чжи же сам объяснил причину своего поступка: «Чего ещё желать семидесятилетнему старику?» Он был стар, в последние годы часто и тяжело болел. Он считал, что уже совершил в жизни всё, чего хотел, и смерть казалась ему освобождением от ненужных мучений.

– Возможно, – сказал Александр. – Но мне, например, тоже почти семьдесят. И я тоже кое-что успел в своей жизни сделать. И тоже время от времени болею. Но умирать я не собираюсь. Даже наоборот, хочется прожить подольше – узнать развязку кое-каких историй, поглядеть, что произойдет с некоторыми персонажами, некоторых хочется пережить, чтобы прийти плюнуть на их могилы, наконец. А может быть, даже увидеть, чем вообще всё закончится! Такого развития событий тоже нельзя исключать! Правда, меня пока – тьфу, тьфу, тьфу – никто не тащит в тюрьму. Кстати, за что всё-таки посадили Ли Чжи?

– Сохранился текст обвинения против Ли Чжи, которое цензор (то есть, грубо говоря, прокурор) по имени Чжан Вэнь-да направил императору Ваньли, – сказал Евгений.

– Это как раз то, что нам нужно, – сказал Александр, – Теперь представьте, что Ли Чжи уже находится под следствием, и дальше, как в кино, – параллельным монтажом – его знакомят с обвинением, а он вспоминает, как всё было на самом деле.

Александр сделал приглашающий жест, направив на Евгения руку с повернутой вверх ладонью, как будто передавал ему слово.

Евгений встряхнул головой, давая Александру понять, что распространяет собственную вежливость далеко за пределы, принятые между незнакомыми людьми, которые по случайности оказались попутчиками в скоростном поезде, но, тем не менее, открыл в ноутбуке документ.

 

***

 

NME: Царь обезьян, катаны, ниндзя, китайские философы. Откуда в ваших текстах так много восточных предметов?

Царь: В свободное от жизни рок-звезды время я учусь в универе на Восточном факультете и постоянно живу в окружении этих образов. И поскольку я единственный автор текстов, естественно, что это находит отражение в наших песнях. Мне кажется, это наша фишка и наше преимущество – то, что отличает нас от других панк-команд. Я, кстати, часто думаю: какими были бы тексты «Отряда ниндзя», если бы я не занимался Востоком? Может быть, я бы писал, как все, – про угар, бухло, наркоту и тёлок?

 

***

 

Евгений прочитал:

– В обвинительном докладе цензора Чжан Вэнь-да сказано: «Ли Чжи в зрелом возрасте служил чиновником. А в старости обрил волосы».

Этими двумя короткими предложениями Чжан Вэнь-да охватил большую часть жизни Ли Чжи. Ли Чжи родился в обедневшей купеческой семье и, хотя уже в детстве демонстрировал литературные способности, но хорошей чиновничьей карьеры не сделал. Он, как и положено, рано женился, с молодости был поставлен перед необходимостью содержать семью, и ему приходилось неоднократно совершать далекие поездки по стране в поисках должности. Дважды, когда ему, казалось, улыбалась удача и удавалось пристроиться, вскоре приходилось оставлять службу, чтобы вернуться на родину и держать продолжительный траур по отцу и деду. Он послужил и в северной столице Пекине, и в южной столице Нанкине. Друг Ли Чжи поэт Юань Чжун-дао, впоследствии написавший его биографию, так описывает первую половину его жизни:

«В молодости Ли Чжи сдал местные экзамены на ученую степень, но из-за удаленности от столицы экзамены на высшую ученую степень сдавать не стал. Одно время он был учителем, переходил из одного ведомства в другое […] Ли Чжи был горячий внутри и холодный снаружи, прямой и твердый. От природы он был очень вспыльчивый и любил в лицо указывать людям на их недостатки. Если кто из коллег был с ним не согласен, Ли Чжи с этим человеком не разговаривал. Он был сильный и своенравный и не заставлял себя делать то, чего ему не хотелось».

О своём становлении Ли Чжи писал: «Я с детства был упрям и плохо поддавался исправлению. Я не верил в Дао, не верил в бессмертных и в Будду, поэтому при виде даосов мне становилось дурно, при виде буддийских монахов мне становилось дурно, но особенно дурно мне становилось при виде конфуцианцев… К несчастью, только когда мне было уже сорок лет, друзья увлекли меня, рассказав о взглядах господина Лун-си и показав мне книги господина Ван Ян-мина. Так я узнал, что обретшие Путь истинные люди не умирают, и в действительности они подобны настоящим Буддам и настоящим бессмертным. И каким бы упрямым я ни был, в это я не поверить не смог!»

Лун-си и Ван Ян-мин, о которых тут сказано, были философами предыдущего поколения: Ван Ян-мин умер за несколько лет до рождения Ли Чжи. Они подчеркивали важность самостоятельной, независимой мысли и интуитивного постижения в процессе развития человека, что противоречило слепому следованию установленной традиции. Их философию называли «учением о сердце». Идеи Ван Ян-мина шли вразрез с государственной идеологией и считались маргинальными, и хотя их сторонников не преследовали как преступников, но официально при всяком удобном случае критиковали.

– Кажется, я понимаю, – сказал Александр, – Это примерно как сейчас у нас быть либералом: вроде, в уголовном кодексе нет статьи «за либерализм» и срок не дадут, но если за кем-то закрепилась репутация либерала, то на него смотрят с подозрением и полощут по телеку.

– Примерно так. Хотя сравнение хромает как минимум потому, что в случае с «учением о сердце» современники понимали, о чём идёт речь, а у нас значение слова «либерализм» совершенно искажено. Знаете, одной из важнейших программных идей Конфуция было «исправление имён»? Конфуций считал, что построение благополучного общества, успешное управление и вообще любое дело должно начинаться с определения понятий – проверки соответствия между словом и его значением. Без такого «исправления имен», считал он, начинается неразбериха, хаос и «дела не могут осуществляться». В приложении к нашей истории, если воров десять лет называть либералами, то не нужно потом удивляться, что в стране бардак, а слово «либерализм» стало ругательством.

Так или иначе, «янминизм» был одним из течений, сформировавших взгляды Ли Чжи. Биограф также указывает другую отправную точку его духовных поисков:

«В то время, когда Ли Чжи ещё не обратился к учению, один наставник спросил его: «Вы боитесь смерти?»

«Смерти?! – переспросил Ли Чжи. – Как же можно её не бояться?!»

«Почему бы вам тогда не заняться изучением буддийского Пути? – спросил наставник. – Изучение Пути – это то, как избавляются от круговорота жизни и смерти».

 «Возможно ли это?!» – спросил Ли Чжи.

После этого он с головой погрузился в тонкости буддийского учения и со временем, естественно, приобрел в нём глубокие познания, которые превосходили то, что лежало на поверхности текстов. И среди тех, кто на пути постижения пользовался привычными инструментами, никто не мог с ним сравниться».

 

***

 

NME: Но про «тёлок»-то, кстати, у тебя тоже песен хватает.

Царь: Я предпочитаю называть это любовной лирикой. Как у Пушкина.

NME: Донжуанский список тоже, как Пушкин, ведёшь?

Царь: Нет. Я как-то читал мемуары Казановы, и там вначале была вступительная статья. В ней какой-то умник-литературовед удивлялся, типа, как же так: величайший любовник всех времен и народов, а в его мемуарах всего-то упомянуто… они посчитали… не помню… какая-то смешная цифра получилась. А дальше в первой же главе Казанова вспоминает, как высадился на острове и, остановившись в местной деревне, день за днём поимел всех находившихся в ней женщин. Я понял: очевидно же, что крестьянок, служанок и прочих простолюдинок, не говоря уже о женщинах для утех, Казанова просто не учитывал. Так что я открыт для всех! От меня не убудет, могучее копье не притупится за ночь! [смеётся] А список вести не нужно: тех, кто заслуживают упоминания, нетрудно и запомнить. Вообще, в душе я романтик, но нелепо сопротивляться нравам своего времени. Зато можно писать об этом песни!

 

***

 

Только ближе к пятидесяти годам Ли Чжи получил наконец приличный пост в Юньнани, то есть в глухой провинции.

Биограф пишет: «Ли Чжи стал начальником уезда Яоань. Когда он был правителем области, его законы и приказы были ясными и простыми. Он не разглагольствовал, а управлял».

Уже тогда Ли Чжи вёл себя эксцентрично: «Он часто посещал буддийские монастыри. И при рассмотрении служебных дел, восседая в присутственном месте, иногда там же размещал выдающихся монахов, чтобы в промежутках между изучением официальных документов обсуждать с ними Пустоту и тайные знания. Все дивились этому, но Ли Чжи не обращал на это внимания. Кроме оклада, у него совершенно не было другого имущества».

Прослужив два года начальником области, Ли Чжи совершает решительный поворот в своей судьбе.

«Со временем Ли Чжи опостылел шнур официальной печати. Тогда он удалился на гору Цзицзушань читать буддийские книги и долго оттуда не возвращался. Его начальник цензор Лю Вэй был поражен его упорством и подал на высочайшее имя прошение разрешить Ли Чжи выйти в отставку и вернуться домой».

– Ушёл с госслужбы по собственному желанию и без уголовного дела, – сказал Александр. – Молодец! Это называется «соскочил». После такого, конечно, можно и литератором стать, актуальные комментарии писать.

– «После ухода с поста правителя области, – продолжал читать Евгений, – Ли Чжи не вернулся на родину в Цюаньчжоу. Он сказал: «Я стар, и у меня есть несколько добрых друзей. Провести остаток дней, встречаясь и беседуя с ними с утра до вечера, – вот высшая радость! Зачем мне возвращаться на родину?»

И тогда он с женой и дочерью отправился пожить гостем в Хуанъань».

Там в Хуанъани жили друзья Ли Чжи – братья Гэн. Старший брат Гэн Дин-сян был влиятельным чиновником, и если начать пересказывать его биографию, то мы запутаемся в паутине аппаратной борьбы и утонем в названиях государственных органов и именах, которые всё равно вам ничего не скажут. Важно, что братья Гэн, как и Ли Чжи, были увлечены духовными поисками. Ли Чжи подолгу останавливался у них в гостях, воспитывал молодежь, философствовал со взрослыми и, судя по всему, уже к этому времени обладал некоторым авторитетом.

«Ли Чжи называл себя «живущим на чужбине скитальцем». У него не было никакого имущества, он порвал все мирские узы и целиком посвятил себя изучению буддийских принципов, добившись их глубочайшего понимания, – можно сказать, соскоблил мясо, так что стала видна кость. Он решительно свернул с привычного рационального пути. Когда Ли Чжи участвовал в дискуссиях и обсуждениях, его выступления всегда были острыми, как лезвие меча, сильными, как львиное молоко, весомыми, как слон с грузом драгоценностей. Речь его была отрешенной и возвышенной, и мало кто мог соответствовать его духовной силе».

Всё изменилось, когда умер младший из братьев Гэн: «Когда Гэн Цзы-юн умер, его старший брат стал демонстрировать недовольство тем, что Ли Чжи вёл жизнь, свободную от условностей, поскольку боялся, что сыновья или племянники станут подражать Ли Чжи и подхватят от него болезнь отказа от мира. Он неоднократно писал Ли Чжи письма с предостережениями».

В жизнеописании Гэн Дин-сяна об этом сказано так: «Гэн регулярно принимал Ли Чжи у себя в Хуанъани, но потом постепенно возненавидел его, а Ли Чжи, в свою очередь, критиковал Гэн Дин-сяна. Служилые люди, которые интересовались чань-буддизмом, часто проводили время с Ли Чжи. Он обладал некоторым талантом, был искусен в полемике, и Гэн Дин-сян не мог его превзойти».

Поссорившись с Гэн Дин-сяном, Ли Чжи был вынужден уехать из Хуанъани и принял приглашение своих друзей братьев Чжоу приехать в город Мачэн. В Мачэне Ли Чжи поселился в так называемой Обители грибных Будд.

– Грибных Будд? – переспросил Александр.

– Да, обитель получила это название, благодаря тому что на месте её основания были обнаружены грибы, по форме напоминающие будд.

– Вероятно, галлюциногенные, – сказал Александр.

 

***

 

NME: То есть песня про гандон – это отражение нравов времени?

Царь: Конечно! Гандоны – это же самое важное! Ничто так не повлияло на мораль так, как надежные контрацептивы, – ни христианство, ни атомная бомба. С тех пор, как противозачаточные стали повсеместно доступны и человечество осознало, что можно трахаться без последствий, прежним мир уже не будет. Но дальше всё будет ещё интереснее. В будущем секс всем надоест, и физический контакт с живым партнером станут считать чем-то скучным, обременительным и старомодным. Вместо этого можно будет дистанционно подключиться к мозгу другого человека, который занимается сексом, и испытать его ощущения. На всей планете сексом будут заниматься десять профессионалов, а остальные будут воспринимать их кайф. Или можно будет принять таблетку, которая в течение нескольких часов будет поддерживать тебя в состоянии оргазма. Кстати, хорошая тема для новой песни! «Оргазм-таблетка».

 

***

 

– Обитель грибных Будд была построена на частные средства семейства Чжоу как место для встреч, общения, философствования и медитаций. Её часто называют монастырём, но это не был настоящий монастырь. В обители был настоятель – буддийский монах Унянь, друг Ли Чжи, – и в ней постоянно жили монахи, но обитель не была формально зарегистрирована как монастырь, не принадлежала ни к одной из официально признанных школ буддизма, и, очевидно, правила внутреннего распорядка там не были строгими. В обители могли останавливаться как люди, принявшие постриг, так и миряне, причём как мужчины, так и женщины, что впоследствии послужило одним из оснований для обвинений Ли Чжи в безнравственности.

К тому времени Ли Чжи уже имел статус духовного учителя, прежде всего – в буддизме, и был центральной фигурой в общине, сформировавшейся вокруг Обители грибных Будд. Здесь Ли Чжи навещали выдающиеся современники, а он, в свою очередь, совершал поездки по стране и встречался с разными людьми. Слава Ли Чжи стремительно росла, и вскоре он завоевал широкую известность. Ли Чжи был знаком и состоял в переписке с интеллектуальной элитой своего времени. Он приобрел множество последователей и учеников. Среди них были три молодых литератора – братья Юань. Один из них – Юань Чжун-дао – написал ту самую биографию Ли Чжи, к которой мы всё время обращаемся. Не было недостатка у Ли Чжи и в высокопоставленных покровителях. Таким образом город Мачэн, где располагалась Обитель грибных Будд, в конце 16 века стал одним из центров независимой мысли в Китае.

После переезда в Мачэн Ли Чжи окончательно порвал с семьёй:

«Когда жена и дочь захотели вернуться на родину, Ли Чжи немедленно отправил их домой. Тело его было сухое и тощее. Он равнодушно относился к чувственным удовольствиям. Кроме того, был болезненно чистоплотен. Ему было противно сближаться с женщинами, поэтому, хотя у него и не было сыновей (в прежние годы у него родилось несколько сыновей, но ни один из них не выжил), он не заводил ни второй жены, ни наложниц…»

Кроме того, тогда же сложился публичный имидж Ли Чжи, с которым он вошёл в историю: он стал брить голову наголо, но оставил бороду, что по тем временам создавало довольно экстравагантный образ.

Ещё один друг Ли Чжи заметный деятель эпохи Мин по имени Ван Кэ-шоу описывает, как впервые увидел его:

«Я сказал: «У вас, учитель, волос нет, а усы есть. Выглядит так, будто вы не до конца побрились».

Старик ответил: «Да разве я хотел бриться? Прошлым летом голову припекло, я почесал седину, и из волос стал подниматься трупный запах – настолько они были грязные. Я посмотрел на монахов, которые все бреют голову наголо, и приказал, чтобы и мне попробовали сбрить волосы. Сбрили, и я почувствовал облегчение. Потом стал делать это постоянно».

Затем Ли Чжи разгладил бороду рукой и сказал: «А это мне не мешает, поэтому я и решил оставить».

Все здорово посмеялись».

Сам Ли Чжи так объяснял мотивы этого поступка: «Я потому избавился от волос, как монах, что родственники и разные посторонние люди всё время хотели, чтобы я вернулся домой, – им было не в тягость являться ко мне издалека, принуждать меня и надоедать всякой пошлой ерундой. Поэтому я обрил волосы, чтобы продемонстрировать, что не намерен возвращаться и совершенно точно не собираюсь заниматься пустяками. Кроме того, в то время недалёкие люди стали видеть во мне маргинала, поэтому я решил вести себя маргинально, чтобы окончательно закрепить репутацию негодяя. Вот, по каким причинам я лишился волос, – это не было моим желанием».

Нередко в научной литературе можно встретить утверждение, что со стороны Ли Чжи это был символический акт, демонстрировавший обращение к буддизму при сохранении светского статуса. Вероятно, это допустимая интерпретация, потому что она подчеркивает важную деталь: даже проживая в буддийской обители и обрив волосы, Ли Чжи не стал монахом.

 

***

 

NME: Ты вообще легко пишешь песни? На что похож твой творческий процесс?

Царь: Мне кажется, творчество больше всего похоже на археологию или даже палеонтологию. Ты не создаёшь что-то новое из ничего – ты обнаруживаешь нечто уже существующее. Идея, которая приходит в голову, – это первое указание, что в земле что-то есть. Ты пока ещё не знаешь точно, что это, и начинаешь копать. Сначала – сам. Потом приглашаешь коллег: все участники «Отряда ниндзя» великолепные специалисты, и каждый вносит свой вклад. Это немного лотерея: иногда кажется, что обнаружил под землёй руины дворца, долго раскапываешь, а оказывается, что там просто гора камней. Но если повезло и действительно совершаешь открытие, то это чувство восторга ни с чем не сравнить! Наверное, нечто подобное испытывают буддийские монахи, когда переживают «просветление».

 

***

 

– Описывая жизнь Ли Чжи в Мачэне, Юань Чжун-дао снова возвращается к его личности:

«Ли Чжи любил, чтобы пол был подметен, и даже если метлами работали несколько человек, этого ему было недостаточно. Его одежда всегда была выстиранной, свежей и чистой. Он обтирал лицо и тело и выглядел так, будто только что принял ванну. Он не любил праздных посетителей. Если посетитель приходил к нему без приглашения, он лишь приветствовал его, а потом указывал сесть подальше и относился к нему так, будто тот вонючий и грязный. С тем, кто ему нравился и кому он был рад, Ли Чжи целыми днями болтал и смеялся; с тем, чьи взгляды не совпадали с его собственными, он не говорил ни слова. Ли Чжи был остроумным человеком, любил пошутить. Остроты с легкостью слетали с его губ и могли быть как добродушными, так и колкими».

Большая часть сочинений Ли Чжи была создана в это время.

«Закрыв дверь на засов, он целыми днями читал. Все нужные книги Ли Чжи переписывал, чтобы иметь в своём распоряжении хорошие экземпляры. У него были книги, написанные тайным языком Восточных стран, священные книги Запада, поэма «Скорбь отлученного», исторические сочинения Сыма Цяня и Бань Гу, поэзия Тао Юань-мина, Се Лин-юня и Ду Фу, даже фантастические рассказы, написанные мелкими чиновниками, а также пьесы выдающихся авторов эпох Сун и Юань.

Ли Чжи с бумагой для записей и кистью с красной тушью выверял каждый иероглиф. Он препарировал тексты и часто находил в них новый смысл. В своём литературном творчестве Ли Чжи не шёл проторённой дорогой, а выражал свой уникальный взгляд на мир. Сияние его дара было таким резким, что на него невозможно было смотреть долго. Стихов он написал не так много, но они обладают удивительной силой.

Ли Чжи также любил заниматься каллиграфией и каждый раз, растерев тушь и разложив бумагу, раздевался, громко восклицал и принимал настороженный и напряженный вид, как заяц, который встаёт на задние лапы, или сокол, который готовится броситься вниз. Те работы, которыми он был доволен, действительно были прелестными – с тонкими энергичными линиями, динамичными и прерывистыми иероглифами: тяжелая железная рука, жилистая и твердая, ходила по бумаге.

Вообще Ли Чжи не любил писать, и первые тексты были просто записями его споров и рассуждений с Гэн Дин-сяном, которые, в основном, записывали секретари. Потом их собрали в «Книгу, которую следовало сжечь».

«Книга, которую следовало сжечь» стала первым изданием произведений Ли Чжи.

Почему книга так названа, Ли Чжи объяснил в предисловии:

««Книга, которую следовало сжечь» – это ответы на письма и вопросы моих друзей. То, о чем идёт речь в этой книге, режет по самым больным местам современных книжников. Поскольку я задел их застарелые болячки, они непременно захотят меня убить! Я хотел эту книгу сжечь и утверждаю, что так и нужно было поступить: книгу следовало сжечь и избавиться от неё. Хранить её было нельзя».

«Книга, которую следовало сжечь» достаточно быстро приобрела известность. В значительной степени интерес к ней подогрела полемика между Ли Чжи и его бывшим другом и покровителем Гэн Дин-сяном. Всё это время и, в особенности, после выхода в свет «Книги, которую следовало сжечь» Гэн Дин-сян вел переписку со множеством современников, в которой критиковал Ли Чжи и его взгляды, а Ли Чжи отвечал на критику.

– Правильно! – сказал Александр. – Ничто так не способствует популярности писателя, как хороший срач с коллегой! А всё-таки что такого было в «Книге, которую следовало сжечь», что за неё могли убить?

– Коротко на этот вопрос ответил цензор Чжан Вэнь-да в обвинении: «Эти книги распространились по всей стране и сеют сомнения и смуту в сердцах людей. Суждения Конфуция Ли Чжи не считает авторитетом. Взгляды Ли Чжи – дикие и абсурдные, преступные и извращённые – подробно не перечислить, но все они противоречат общепринятым нормам. Их обязательно нужно искоренить!»

С середины 2 века до нашей эры конфуцианство стало в Китае государственной идеологией и всё, что говорил Конфуций, было принято за высшую истину, во всяком случае, формально. На протяжении столетий суждения Конфуция, одобренные им тексты и тексты его ближайших последователей непрерывно изучали и толковали, и со временем сложился официально признанный конфуцианский канон с утвержденной интерпретацией. Ставить под сомнение основы конфуцианства приравнивалось чуть ли не к государственному преступлению, и даже попытки нового прочтения исходных конфуцианских текстов, не соответствующие общепринятым трактовкам, рассматривались как опасный ревизионизм.

– Понятно, – сказал Александр. – Это как в Советском Союзе было трактовать марксизм не по Ленину.

– С той лишь разницей, что марксизм-ленинизм продержался только 70 лет, а конфуцианство доминировало две тысячи лет, и к 16 веку, когда жил Ли Чжи, уже давно превратилось в схоластику. Ли Чжи и других литераторов и мыслителей его круга отличало как раз то, что они имели смелость смотреть на мир шире и рассуждать не так, как им предписывали догмы. Этого было достаточно, чтобы навлечь на них подозрения.

 

***

 

NME: Ты сказал «просветление». И вообще ты часто упоминаешь в песнях всякие буддийские штуки. Ты буддист?

Царь: Мне интересна философия буддизма, нравятся его образы. Но буддистом я считаться не могу. Путь к Будде начинается с признания, что жизнь есть страдание, а с этим я никак не могу согласиться. К тому же буддизм предъявляет очень высокие требования к человеку. Мало просто верить – нужно практиковать: буддизм требует постоянной специальной психофизической практики. Людей, которые по-настоящему умели бы практиковать, я пока не встречал, хоть и учусь на Восточном факультете. Зато встречал тех, у кого конкретно поехала крыша. Кстати, один мой приятель стал заниматься холотропным дыханием, и так переусердствовал, что результатом практики слала потеря сознания с непроизвольной дефекацией. Поэтому неудивительно, что люди, которые претендуют на то, что они самые просветлённые, в действительности самые омрачённые.

NME: Фу, какая гадость! Я удивляюсь, как у тебя получается так быстро переходить от высокого к низкому!

Царь: Спасибо! Приму это как комплимент! Я считаю эту способность одним из достоинств своего ума. Как там было у поэта? «Мы любим все — и жар горячих чресл, и дар божественных видений»? Вот так и я: люблю всё – и философский диспут, и хороший махач.

 

***

 

– Книги Ли Чжи – это, по сути, сборники писем, записок и эссе самого разного формата на различные темы, которые не образуют единой философской системы. В лучшем случае можно выделить некоторые взгляды, повторяющиеся оценки, значимые предметы и лейтмотивы и попробовать предположить, почему они могли поставить Ли Чжи в оппозицию ортодоксальному конфуцианству и в итоге послужили основанием для преследований. Но нужно признать, что если смотреть на произведения Ли Чжи современным взглядом, то в них трудно увидеть что-то преступное.

Одна заметная линия в творчестве Ли Чжи – это критическое отношение к патриархам конфуцианства и каноническим текстам.

Например, Ли Чжи пишет про классические конфуцианские трактаты:

««Шесть канонов», «Суждения и беседы Конфуция», «Мэн-цзы» – это либо чрезмерно хвалебные тексты официальных историков, либо предельно льстивые речи подчиненных; либо это слова учителя, как их запомнили недалёкие последователи и тупоумные ученики: есть начало, нет конца; или конец сохранился, а начало потерялось, – что увидели, пока следовали за учителем, то в книгу и записали.

Впоследствии ученые это не перепроверили, решили, что всё это вышло из собственных уст великих священных мудрецов, и постановили считать каноном! Кто же знает, что большую часть этого мудрецы не говорили?!

Даже то, что исходило от великих мудрецов, было сказано по определенному поводу: это было лекарство от конкретной болезни – подходящий в то время рецепт, назначенный, чтобы спасти таких вот тупоумных учеников и недалёких последователей. Даже когда лечишь легкую болезнь, и то трудно подобрать лекарство и придерживаться рецепта. Так разве могут в таком случае существовать универсальные решения, годящиеся для десяти тысяч поколений?»

Сейчас в этом рассуждении для нас нет ничего примечательного, но по тем временам ставить под сомнение подлинность и авторитет канонических текстов было страшной крамолой.

Если исходные конфуцианские каноны не заслуживают доверия Ли Чжи, то производные от них тексты толкований вовсе вызывают усмешку:

«Комментарии похожи на закрытую дверь, которая отделяет тебя от помещения, в которое хочешь войти. На самом деле, они существуют не для того, чтобы вводить людей в заблуждение, а для того, чтобы полностью отрезать их от первоисточников».

Доставалось от Ли Чжи и чиновникам-конфуцианцам:

«Они живут в покое и без дела. Только и умеют, что кланяться и церемониально складывать руки. Целыми днями важно сидят, похожие на глиняные статуи, с таким видом, будто у них не возникает посторонних мыслей и сами они поистине совершенные мудрецы и великие ученые. Те их них, кто кое-чему поучился и поднаторел в обмане, ещё и демонстративно выступают с поучениями о добродетели, втайне надеясь снискать себе высокие государственные посты. А когда однажды возникает критическая ситуация, они беспомощно смотрят по сторонам – лица ни на ком нет – и начинают друг на друга переваливать ответственность, и при этом каждый считает себя светилом и самым умным».

– Хороший портрет! – охотно сказал Александр. – Одного журналиста за чуть менее изящное по форме описание арматурой отоварили.

– При этом критиковать Конфуция Ли Чжи себе не позволял, хотя иногда в его работах чувствуется сомнение в непререкаемости его авторитета. Когда в Обители грибных Будд установили памятник Конфуцию, Ли Чжи написал:

«Все считают Конфуция великим и священным мудрецом. Я тоже считаю его таковым. Все считают учения Лао-цзы и Будды маргинальными. Я тоже считаю их маргинальными.

Люди не знают по-настоящему, какое учение священное, а какое – маргинальное, – они хорошо знают лишь то, чему их научили отцы и учителя. Отцы и учителя тоже не знали по-настоящему, какое учение священное, а какое – маргинальное, – они хорошо знали лишь то, чему научились у патриархов конфуцианства. Патриархи конфуцианства тоже не знали по-настоящему, какое учение священное, а какое – маргинальное. Они полагались на то, что об этом сказал Конфуций. Конфуций сказал: «Великим священным мудрецом я считаться не могу». Такова была его скромность.

Конфуций сказал: «Изучение маргинальных учений – вредно». Патриархи конфуцианства предположили, что под этим следует понимать учения Лао-цзы и Будды, и так и объявили. Отцы и учителя вслед за ними продолжили это повторять, а дети слепо их слушались. Причем сейчас никто не говорит: «я просто повторяю за всеми», а говорят: «я сам это постиг»; не говорят, что это «незнание, которое искусственно сделали знанием», – говорят, что это и есть «подлинное знание».

На сегодняшний день, хотя у меня есть глаза, но от них нет пользы! И кто я такой, чтобы осмелиться сказать, что у меня есть глаза? Я всего лишь следую за толпой, и только. И поскольку я вслед за остальными считаю учение Конфуция священным, то следую толпе и в служении ему. Вот, почему я следовал за толпой, служа статуе Конфуция в Обители грибных Будд».

 

***

 

NME: А если ты не буддист, то тогда во что ты веришь?

Царь: Если у нас пошёл такой серьёзный разговор, то я сторонник религиозной концепции профессора Евгения Торчинова… [Примечание NME: Последовал пятиминутный доклад; к сожалению, не можем его опубликовать, так как в этом месте в диктофоне зажевалась плёнка] …Поэтому я считаю, что Бог – это законы природы, сверхчеловеческий опыт и стечение обстоятельств. С этой точки зрения, он безусловно существует, и верить в него нет никакой необходимости.

 

***

 

– Шаблонному закоснелому мышлению и слепому следованию за авторитетами Ли Чжи противопоставляет идеал свободного духовного поиска с непосредственностью и открытостью, которые в одном из своих эссе он назвал «детским сердцем».

Ли Чжи пишет: «Детское сердце – это подлинное сердце. Если считать, что детское сердце – это нечто невозможное, то и подлинное сердце – невозможно. Детское сердце порывает со всем, что фальшиво, и хранит только чистую подлинность. Это сердце, служащее основой самой первой мысли. Если утратишь детское сердце, тут же утратишь подлинное сердце; если утратишь подлинное сердце, тут же утратишь в себе подлинного человека. Если человек не подлинный, ему никогда полностью не восстановить то, что было в нём изначально.

Если посмотреть с этой точки зрения, то «Шесть канонов», «Суждения и беседы Конфуция» и «Мэн-цзы» – это всё предметы для пустых разговоров конфуцианцев и благоприятная почва для выращивания фальшивых людей. Очевидно, что в этих книгах не содержится ни слова, сказанного детским сердцем. Это ясно!»

Подлинность Ли Чжи понимает как наибольшую самореализацию человека в соответствии с его внутренней природой и свободное выражение этой природы в творчестве и в поведении. Максимальное же воплощение природы человека Ли Чжи обычно трактует в буддийских категориях как достижение состояния «будды» или «бодхисаттвы».

Например, Ли Чжи комментирует знаменитую «Сутру сердца»:

«Всё – рождение и старость, болезнь и смерти, ясность и неведение, четыре благородные истины, мудрость и реализация – всё это предметы, не имеющие сущности. Состояние, когда у вещей нет сущности, – это и есть тот самый другой берег, которого достигает светом своей мудрости бодхисаттва, освободившийся от сомнений.

Таким образом, если сущности нет, то, естественно, больше нет препятствий и страха, все иллюзии оказываются опрокинуты, ясно смотришь на жизнь и смерть и достигаешь окончательной нирваны! И разве это касается только бодхисаттв? Все будды трёх времен – прошлого, настоящего и будущего – с помощью этой мудрости достигли другого берега, все добились высочайшего, вернейшего, истинного прозрения, и никак иначе! Я верю, что все без исключения живые существа на всей земле – Будды».

Пока понятно?

– Я так думаю, если бы мне это было по-настоящему понятно, то я бы уже сам был Буддой, – сказал Александр.

– Да, конечно, – улыбнулся Евгений, – в строгом смысле вы, безусловно, правы. Но я хотел обратить ваше внимание на то, что текст Ли Чжи достаточно простой и понятный – это не заумный язык буддийских философских трактатов, не абсурд дзенских притч, не невнятица мистического откровения. Это, в сущности, не очень глубокая религиозная пропедевтика, направленная на обычных образованных мирян.

– В общем, Ли Чжи писал не для религиоведов, – сказал Александр, – а для нормальных людей.

Евгений отметил про себя преломлённое отражение в ноосфере и продолжал:

– На примере этого эссе можно увидеть и другую черту, свойственную стилю Ли Чжи, – его скептицизм и иронию. Упрощенно говоря, «Сутра сердца» провозгласила, что всё, кажущееся существующим, в действительности – пустота, и тот, кто по-настоящему поймёт это, становится Буддой. Самые знаменитые строчки этой сутры:

«Чувственно воспринимаемое не отлично от пустоты. Пустота не отлична от чувственно воспринимаемого. Чувственно воспринимаемое – это и есть пустота. Пустота – это и есть чувственно воспринимаемое».

Ли Чжи пишет: «Понятно, что сокровенная мудрость о подлинной пустоте – это великая духовная мантра! Это высочайшая, сиятельная, несравненная мантра! С её помощью можно выйти из мучительного океана рождений и смертей, освободиться от всех страданий и горестей. Это несомненная истина!

Тем не менее, уже давно стало понятно, насколько трудно говорить о пустоте! Те, кто привязаны к чувственному материальному миру, погрязли в нём. Те, кто рассуждают о пустоте, вязнут в пустоте. И тем, и другим не на что опереться, чтобы полностью освободиться от кармы. Они не верят светлому возгласу из «Сутры сердца» и рассуждают так: «Если пустота – это и есть чувственно воспринимаемое, то почему существует пустота? Если чувственно воспринимаемое – это и есть пустота, то почему существует чувственно воспринимаемое? Если нет ни пустоты, ни чувственно воспринимаемого, то как же тогда существует то, что существует, и существует то, что не существует? И почему у меня в сознании остаются препятствия, и я не обретаю освобождения?!»»

Передавая логику обычного мирянина, который пытается понять «Сутру сердца», скользя по поверхности текста, Ли Чжи явно иронизирует над читателем, но, скорее всего, одновременно иронизирует и над текстом тоже – над его парадоксальностью и мистической невнятностью. Но дальше Ли Чжи продолжает снова в серьёзном тоне:

«Те, кто занимаются созерцанием, посредством собственного разума и мудрости со временем обратят свой взор к свету, и тогда другой берег будет достигнут сам собой!

Разве бодхисаттвы отличаются от людей? Единственное, что их отличает, – они способны одним актом созерцания осветить другой берег, и только. Все люди – бодхисаттвы, но сами не видят этого. Поэтому и говорю, что природа бодхисаттвы едина во всех людях и нет среди них нет ни мудрецов, ни глупцов. Поэтому и говорю, что будды трёх времен едины в прошлом и настоящем и среди них нет тех, кто был раньше и кто был позже».

Любопытно, что эссе заканчивается фразой, в которой содержится скрытая цитата из Конфуция:

«Как же быть, если большинство людей можно лишь заставить чтить «Сутру сердца», но нельзя заставить её постичь?! Ведь если бы можно было заставить их её постичь, они бы стали бодхисаттвами. А поскольку заставить её постичь нельзя, они становятся зверьми и птицами, деревьями и камнями, а умерев, снова возвращаются в беспорядочный круговорот!»

 

***

 

NME: Фигасе ты задвинул! Не боишься, что для аудитории, которая обычно слушает поп-панк, ты слишком умный и тебя не поймут?

Царь: Умный не всегда значит непонятный. Я же не фарширую заумью свои песни! Я сам не люблю показную интеллектуальность и псевдофилософскую шелуху, которую производит современная гуманитарная мысль, – все эти декострукции, дискурсы, симулякры и прочую дерриду. Можно сколько угодно рассуждать про уровни реальности, мультивселенные и слои постмодернистской иронии, но в действительности мы рождаемся, живем и умираем точно так же, как наши предки три тысячи лет назад, – в одной реальности, в одной вселенной и без всякой иронии. Именно поэтому я стараюсь писать песни о вещах, которые могут показаться вульгарными, но зато они настоящие. Для меня очень важно быть понятным! В ясности есть красота и благородство.

 

***

 

Евгений продолжал:

– Из буддийского представления о равенстве всех живых существ в их способности достичь просветления следует идея, сыгравшая важную роль как в творчестве Ли Чжи, так и в его личной судьбе, – это идея женского равенства.

– Потому что женщина – тоже живое существо, – подхватил Александр.

– И тоже будда, не забывайте! – поправил Евгений. – Ли Чжи был одним из редких в китайской истории мыслителей – если не единственным, – кто открыто заявлял, что женщина не уступает в своих умственных способностях мужчине. Для строго-патриархального китайского общества это была очень смелая и отчасти скандальная позиция. В одном из эссе Ли Чжи пишет:

«Нельзя пренебрежительно относиться к женскому уму. Можно говорить, что есть мужчины и есть женщины, но разве можно говорить, что умственные способности есть мужские и женские? Можно говорить, что существуют сильные и слабые умственные способности, но разве можно говорить, что умственные способности всех мужчин – сильные, а всех женщин – слабые?

Предположим, есть человек с телом женщины и разумом мужчины: такая женщина стремится услышать глубокие, правильные рассуждения и знает, что не следует слушать бытовую болтовню; она с радостью учится, уходит от мира и знает, что суетный мир не заслуживает, чтобы к нему привязываться. Боюсь, наши современники-мужчины, увидев такую женщину, должны будут вспотеть от стыда и не посмеют издать ни звука! Конфуций путешествовал по всему свету в надежде встретить совершенного человека, и это ему не удавалось. А теперь про такого человека, напротив, говорят, что у него слабые умственные способности. Разве это не оскорбление? Оскорбление или нет, этого человека оно не касается, а, боюсь, лишь показывает уродство окружающих».

Сам Ли Чжи охотно принимал в своей общине женщин и проповедовал им. По нормам того времени, это было совершенно недопустимо.

В обвинении цензор Чжан Вэнь-да подчеркивал: «Ли Чжи завлекал жен и дочерей из хороших семей в обитель, где проповедовал им буддийское учение. Доходило до того, что некоторые приносили туда постельные принадлежности и оставались с ним в обители на ночь. Они вели себя, как безумные. Ли Чжи даже написал эссе, которое назвал «Вопросы к Гуаньинь», и в нём под «Гуаньинь» подразумеваются жены и дочери из хороших семей…»

Особенно тесные отношения завязались у Ли Чжи с одной из последовательниц по имени Мэй Дань-жань.

– Любовная линия! – оживился Александр. – Это как раз то, что нам нужно!

– Мэй Дань-жань была дочерью влиятельного сановника Мэй Го-чжэня, который покровительствовал Ли Чжи. Мэй Дань-жань была молодой вдовой: хотя она была просватана, жених умер прежде, чем они успели пожениться. После этого Мэй Дань-жань обратилась к буддизму и стала советоваться с Ли Чжи по духовным вопросам. Когда Мэй Дань-жань познакомилась с Ли Чжи, ей было двадцать с небольшим, ему – за шестьдесят. Ли Чжи увидел в Мэй Дань-жань способную ученицу и человека, открытого к самосовершенствованию.

В том самом эссе «Вопросы к Гуаньинь» Ли Чжи описывает их отношения:

«Мэй Дань-жань – муж, ушедший от мира. Хотя у неё тело женщины, но мужчинам с ней сравниться нелегко. Она недавно начала изучать буддийский путь, но по-настоящему обладает мудростью и проницательностью. За неё я не беспокоюсь!

Хотя она формально не признала меня своим наставником – она знает, что я не соглашаюсь выступать в роли официального наставника, – но она часто присылает ко мне людей, которым приходится проходить по тридцать ли, чтобы задать вопрос о буддизме. Разве могу я в таком случае отказать?

Она молчаливо оказывает мне почести, как наставнику, и, хотя я не принимаю учеников в миру, всё же мне трудно не ответить на её просьбы. Каждый раз в письме она обращается ко мне «наставник». Я тоже в ответном письме называю её «наставницей», чтобы не нарушать данный мной зарок никому не становиться наставником. Ах, как же это странно – когда двое не видят друг друга в лицо, но видят друг в друге образец; когда ни один из них не служит наставником другому, но оба обращаются друг к другу «наставник».

 Я называю Дань-жань «наставница», потому что она уже ушла от мира и стала последователем буддизма. Всех, кто живут в миру, и называю «бодхисаттвами». В действительности, Дань-жань и есть настоящая бодхисаттва!

Живя в богатой и влиятельной семье, она постоянно окружена родственниками и должна исполнять каждодневные ритуалы, поэтому у неё совершенно нет свободного времени. Как же мы можем регулярно собираться для совместного обсуждения интересующих нас дел? Когда у нас нет возможности встречаться и общаться лично, она удаляется в свои покои и посвящает себя чтению сутр и учению.

Каждый раз, когда она задаёт вопросы, они все обоснованы, и разве можно допустить, что она делает это из тщеславия? Если поначалу её действия и были продиктованы тщеславием, то сейчас даже выдающиеся мужи этого мира редко бывают настолько озабочены вопросами жизни и смерти, как она. Рано или поздно она решительно войдет во врата буддийской обители и обратится к учению. Почитаю её! Почитаю её!

Дань-жань бодхисаттва в теле женщины, а её окружают родственники, у которых любовь к ней смешана с ревностью. Их бесконечную пустую болтовню невозможно слушать, и приходится прилагать усилия, чтобы не обращать на них внимание и с головой погружаться в изучение буддийской мудрости. Будучи человеком, принявшим решение постричься в монахини, она вынуждена ждать, когда предоставится возможность уйти в монастырь. А пока это не произошло, она полностью сосредоточилась на постижении и молитвах будде!»

Сохранившаяся переписка между Ли Чжи и Мэй Дань-жань совершенно невинна и лишь показывает их взаимное уважение и интерес к философско-религиозным вопросам. За её пределами о Мэй Дань-жань почти ничего не известно. Но есть один любопытный исторический источник, который добавляет красок к её образу, пусть и делая его немного фривольным.

– Это даже лучше! – сказал Александр.

– В сборнике «Неофициальные записи годов Ваньли» (вы помните, Ваньли – это название периода, когда жил Ли Чжи) есть следующая история:

«В Мачэне жил человек по имени Хуан Цзянь-чжун. Он одно время был известен, рано поступил на государственную службу, вел легкомысленный образ жизни и много о себе воображал. В том же городе в семействе военачальника Мэй была рано овдовевшая дочь, которая обладала талантами и красотой. Она жила в монастыре, служила будде и обладала глубокими познаниями в буддийском учении. Это та самая Мэй, которую Ли Чжи называл «наставница Дань-жань». Хуан всем сердцем возжелал обладать ею, но у него ничего не получалось.

Его любимая наложница тоже была прекрасна собой и обладала талантами. Тогда Хуан отправил её под видом послушницы учиться у Дань-жань чань-буддизму. Со временем Дань-жань оценила ум девушки и очень к ней привязалась. Та, пользуясь каждым удобным случаем, соблазнительными речами двигала дело вперёд и рассказывала об искренности намерений своего господина. Дань-жань притворилась, что согласна, а сама сговорилась со своим отцом-военачальником.

Пока не представилась удачная возможность, Дань-жань обходилась с девушкой ещё ласковее и даже стала приглашать её домой к своему отцу и вела там с ней беседы. Поначалу та следила, чтобы военачальник выехал из дома, и только после этого приходила, но со временем привыкла и освоилась.

Как-то раз военачальник приготовил снаряжение для дальней дороги. Дань-жань договорилась с «послушницей», что в назначенный день та придёт первой, а вслед за ней придёт Хуан, и тогда можно будет вдоволь предаться удовольствиям. Как только наложница приблизилась к воротам, несколько служанок посадили её в роскошный паланкин и внесли прямо в личные покои военачальника. Затем двери закрылись, и больше никто оттуда не выходил. Дань-жань после этого перестала посещать монастырь, где прежде жила.

Невозможно описать словами, как был опозорен Хуан, – он стал посмешищем всей округи. Хотел поймать добычу на живца, но не только вернулся с пустыми руками, а ещё и лишился наложницы-сводни».

– Прекрасная история, – сказал Александр. – Мы можем предположить, что этот Хуан затаил злобу и решил отомстить Мэй Дань-жань, начав распускать слухи про неё и Ли Чжи.

– Можем, – усмехнулся Евгений. – Но, если говорить серьёзно, по нормам того времени Ли Чжи – мужчине, не принявшему монашеский постриг и не имеющему никакого официального положения, – состоять в переписке с женщинами, встречаться с ними и уж тем более позволять им останавливаться в частном подворье, также не имеющем официального статуса, было нарушением благопристойности и всех правил приличия. И Ли Чжи своим экстравагантным поведением только подогревал недовольство.

 

***

 

NME: Говорят, в питерской музыкантской тусовке тебя считают интеллектуалом и снобом.

Царь: Ахах! То есть на меня уже нажаловались? Ну, действительно, трудно бывает общаться с людьми, которые путают Джеймса Джойса с Уильямом Джеймсом, Шератон с Шерантоном, а эфедрон с афедроном. Как Свин Панов умер, так и поговорить не с кем! Из интеллигентных людей один Лёха Никонов из «П.Т.В.П.» остался. Но и он, боюсь, с нами надолго не задержится. Слишком увлекается веществами! Ой, наверное, не стоило этого говорить! Вырежьте это! [смеётся]

 

***

 

– В обвинении сказано: «В особенности вызывает негодование то, как распущенно и неразборчиво вёл себя Ли Чжи, живя в городе Мачэн: там он с дурной компанией шлялся по монастырям и в обнимку с певичками средь бела дня принимал ванны».

– «С певичками» – это значит «с проститутками»? – уточнил Александр. – Давайте назвать вещи своими именами.

– В Китае 16 века всё было несколько сложнее, но, в целом, да. Действительно, у Ли Чжи было терпимое отношение к девушкам с пониженной социальной ответственностью. Во всяком случае, современники указывают, что певички могли заходить в Обитель грибных будд. Но Ли Чжи, судя по всему, не видел в этом ничего дурного.

Во-первых, как мы установили выше, Ли Чжи считал всех людей равно обладающими природой будды, и поэтому неразличение среди них было его принципиальной позицией. А во-вторых, для него лично певички не представляли никакой моральной угрозы.

Ли Чжи объяснял это так: «Когда я жил в Хуанъани, то целыми днями проводил за наглухо закрытыми дверями: я не мог быть с толпой в одной пыли. Когда я приехал в Мачэн, я играючи достиг состояния «самадхи» и гулял по цветочным улицам и ивовым рынкам (то есть, говоря по-нашему, в кварталах красных фонарей): я смог быть с толпой в одной пыли».

«Самадхи» – это одно из высших медитативных состояний в буддизме. Человек, обретший «самадхи», становится неуязвим для мирских соблазнов: он может совершать любые поступки, которые в обычном обывательском представлении считаются греховными, но его сознание они снова омрачить не могут.

– А что, удобно! – сказал Александр. – Реши про себя, что ты достиг «самадхи», и делай всё, что хочешь. Пока в отделение не доставят. Там будешь следователю доказывать, что ты просветлённый!

– Эта позиция сослужила Ли Чжи дурную службу. Даже те, кто испытывали уважение к его авторитету в духовных вопросах и были готовы с пониманием относиться к его эксцентричным поступкам, были озабочены влиянием Ли Чжи на учеников и читателей.

Гэн Дин-сян, который со временем превратился из друга Ли Чжи в его самого последовательного оппонента, писал одному из покровителей Ли Чжи в Мачэне Чжоу Лю-тану:

«Что же касается отношений с певичками, то для Ли Чжи это допустимо, а для вас это не допустимо. Здесь я провожу границу. Причины этого разграничения есть более простые, есть более тонкие. Об этом трудно коротко сказать в письме, но я попробую резюмировать.

Учение Ли Чжи направлено только на него самого. Его, в сущности, не заботят другие, и он позволяет людям вести себя так, как им заблагорассудится. А вы глава общины послушников целого города. Если послушники будут следовать такого рода примерам, то не лучше ли их сразу убить?! Я полагаю, что если бы Ли Чжи услышал эти слова, то он снова стал бы высмеивать меня, говоря, что я ничего не понимаю! Но у вас всего один сын – ваша единственная опора! Его тело ещё не до конца сформировалось. Если бы его так наставляли, разве могли бы вы это стерпеть?»

Ли Чжи, судя по всему, действительно не требовал от своего окружения целомудрия: во всяком случае, в творчестве братьев Юань посещение веселых домов и встречи с певичками занимают видное место. С другой стороны, именно Юань Чжун-дао решительно отвергает все обвинения в адрес Ли Чжи: «В то время, как мы без конца предавались чувственным страстям, Ли Чжи не входил в комнаты молодых девушек и не делил ложе с разукрашенными подростками».

Сам же Ли Чжи не прилагал особых усилий, чтобы оправдаться: время от времени он разъясняет в переписке мотивы своих поступков, и его тон иногда бывает даже извиняющимся, но он также позволяет себе иронизировать над сгущающимся вокруг него возмущением. Показательно его эссе «Похвала себе», в котором Ли Чжи рисует свой портрет с точки зрения обывателя:

«По характеру, он мелочный и нетерпеливый. Его выражение лица заносчивое и высокомерное. Его слова грубые и вульгарные. Его мысли дикие и глупые. Его поступки легкомысленные и импульсивные. Он редко общается с людьми, но при личной встрече проявляет дружественность и теплоту. Он любит выискивать чужие недостатки и не радуется чужим достоинствам. Он ненавидит людей, и если с кем-то порывает отношения, то до конца жизни хочет навредить этому человеку.

Его помыслы направлены только на то, чтобы жить в тепле и сытости, а сам себя он называет образцом бескорыстия. По своим основным качествам он плебей, а сам себя он считает преисполненным добродетелей. Ясно, что не даст никому и былинки, а в своё оправдание приведёт в пример героя древности. Ясно, что ради блага всего мира не позволит вырвать и волосок со своего тела, а философа Ян Чжу, который ратовал за такое отношение, называет негодяем. Его поступки идут вразрез с его сущностью. Его слова противоречат его мыслям. За то, что он такой, его ненавидят все вокруг.

Однажды ученик спросил Конфуция: «Что, если одного человека ненавидят все жители округи?» Конфуций ответил: «Это недопустимо».

Но если говорить об отшельнике Ли Чжи, то его ненавидеть можно!»

 

***

 

NME: А как у вас с этим?

Царь: С наркотиками? Нет, это не про «Отряд ниндзя»! Мы про труд, дисциплину и самоконтроль. Я считаю, что самое важное для артиста – держать себя в постоянном напряжении, быть как натянутая тетива, чтобы, как только появляется достойная цель, сразу бить. Впрочем, это касается не только творческих профессий – в принципе нельзя расслабляться, нельзя быть дряблым! Нужно всякую секунду быть готовым заступить на вахту, которую тебе приуготовила жизнь. А если возвращаться к твоему предыдущему вопросу, то мы совсем не снобы и всегда рады разделить сцену с достойными коллегами.

 

***

 

Возможно, недовольство моральным обликом и поведением Ли Чжи не переросло бы во что-то большее, если бы дело касалось только него самого: в Китае выдающимся творцам прощалось и не такое. Но произведения Ли Чжи, заслужившие славу еретических, распространялись всё шире и становились всё популярнее, а вместе с этим росло и его влияние.

В обвинении нарисована картина разложения, будто бы вызванная Ли Чжи:

«Молодёжи понравилась разнузданность Ли Чжи, и они стали провоцировать друг друга на хулиганские выходки. Доходило до того, что они в открытую крали чужое имущество, силой брали женщин, вели себя, как дикие звери, и ни с кем не считались. В последнее время местное чиновничество и интеллигенция тоже стали читать мантры, молиться будде и кланяться монахам. Они ходят с чётками в знак того, что приняли на себя буддийские обеты, а в домах размещают буддийские статуи, чтобы показать, что уверовали в Будду. Они больше не чтут семейные устои, заповеданные Конфуцием, и с головой погрузились в чань-буддизм. Такая картина повсюду!»

В Ли Чжи стали видеть угрозу обществу, и начались преследования. Сначала на Ли Чжи напали в городе Учан, где он был вместе с Юань Хун-дао. Вскоре после этого местный руководитель органов правопорядка в Мачэне по имени Ши Цзин-сянь обвинил Ли Чжи в порче нравов и попробовал выслать его за пределы области, а Обитель грибных будд снести на том основании, что она была выстроена без официального разрешения. Тогда, пользуясь протекцией влиятельных друзей, Ли Чжи смог защитить и себя, и Обитель.

Некоторые исследователи видят в этих событиях происки Гэн Дин-сяна, но это предположение не находит документального подтверждения, а вскоре Ли Чжи и Гэн Дин-сян даже смогли встретиться и примириться – совсем незадолго до смерти Гэн Дин-сяна.

После этого Ли Чжи совершил несколько путешествий по стране, останавливался в Пекине и Нанкине, издал несколько работ, в том числе сборник, который, по аналогии со своей первой книгой, назвал «Книгой, которую следовало спрятать»:

«Почему «Книга, которую следовало спрятать»? – пишет он в предисловии. – Этой книгой мне следовало наслаждаться самому, и нельзя было её показывать другим, поэтому и дал ей такое название. Но что поделаешь – несколько хороших друзей всё искали её, чтобы прочитать. Как я мог им воспрепятствовать?! Но я предупредил: если вы её прочитаете, то я позволю прочитать её всем! Главное, не используйте критерии Конфуция для назначения наград и наказаний – тогда будет хорошо!»

В этой книге Ли Чжи даёт оригинальные оценки историческим событиям и личностям, зачастую противоречащие конфуцианской традиции. В предисловии Ли Чжи объясняет свой подход:

«Изначально у людей не было твердого определения, что правильно, а что неправильно. Также у людей не было и твердых суждений, кто прав, а кто – неправ. Если твердого определения нет, то разные мнения о том, что правильно и неправильно, могут одновременно развиваться, не вредя друг другу. Если нет твердых суждений, кто прав, а кто – неправ, то разные люди могут одновременно действовать, не препятствуя друг другу.

Существуют представления о том, что правильно и что неправильно, принадлежащие одному конкретному человеку – Ли Чжи, то есть мне.

Существуют также представления о том, что правильно и неправильно, принадлежащие великим мудрецам бесконечного множества поколений.

Можно сказать, что я опрокинул представления всех прежних поколений и заново определил, что правильно, а что неправильно в соответствии с собственными убеждениями. Моим определениями того, что правильно и неправильно, можно верить!

Про три древнейшие династии в нашей истории рассуждать не стану! А про последующие три династии, про Хань, про Тан, про Сун – могу. Неужели на протяжении более чем тысячи лет не было людей, которые могли бы свои представления о том, что правильно и неправильно, передать своему времени?! Вместо этого все признавали правильным и неправильным то, что таковым считал Конфуций, и поэтому никто не пытался иметь собственных убеждений. Но даже если так, разве могу я прекратить свои размышления о том, кто прав, а кто – неправ?

Ведь борьба правильного и неправильного так же естественна, как смена сезонов и времени суток, и они не соединятся. То, что вчера было правильным, сегодня считается неправильным! То, что сегодня считается неправильным, завтра снова будет правильным! Если бы Конфуций заново родился сегодня, неизвестно, как бы он определил правильное и неправильное. Тем не менее, мы спешим по его критериям назначать награды и наказания!»

Примерно в то же время Ли Чжи издал свою редакцию обретшего невероятную популярность романа «Речные заводи» Ши Най-аня, который, по сути, воспевает банду разбойников, борющихся с несправедливой властью, наподобие западноевропейской саги о Робин Гуде. Как вы понимаете, этим он тоже не заработал себе дополнительных очков в глазах правящей администрации. Тогда же он познакомился с самым известным иностранцем в Китае – миссионером-иезуитом Маттео Риччи.

– Вот так просто взял и познакомился? – спросил Александр. – С иезуитами никогда не бывает просто! Иезуит – это почти всегда шпион. Думаю, если разработать это нарпавление, можно было бы выйти на папу римского, а там уже и на коллективный Запад. Узнав о таком знакомстве, любой правоохранитель бы насторожился. Может, Ли Чжи по заказу иностранной разведки провоцировал население? Тогдашняя администрация не присвоила ему статус иностранного агента?

– Не догадались, – сказал Евгений.

 

***

 

NME: А кого из коллег ты считаешь достойными?

Царь: Ты так поставила вопрос, что назвать в ответе одних значило бы оскорбить других. Поэтому я просто назову коллективы, с которыми «Отряд ниндзя» чувствует особое духовное сродство. Это москвичи «Улыбайся, стреляют!», это петербургская команда «Контроль», это «Калибры», «Пляж», девчонки «Восьмая Марта»… Да много кто, на самом деле. Те же «П.Т.В.П»! Хотя их немного в политический протест заносит.

 

***

 

Когда же Ли Чжи вновь вернулся в Мачэн, ему уже было за семьдесят, и он чувствовал себя старым и уставшим. Он и раньше писал о том, что жизнь имеет ценность, только если она наполнена смыслом. Один из последователей Ли Чжи по имени Ван Бэнь-кэ вспоминал его слова:

«Если мужчина родился на свет, то высшая цель для него – это уйти от мира и стать настоящим Буддой; следующая по значимости цель – стать достойным мужем, совершить выдающиеся поступки и стяжать славу. Если ты не достиг успеха в настоящем и не прославился в веках, то какая польза от того, что ты продолжаешь влачить эту собачью жизнь. Не лучше ли умереть?»

Теперь же Ли Чжи считал, что свой жизненный путь он уже завершил:

«Такому, как я, пора уже умереть. По годам я древний старец – это первый повод умереть. Пользы для мира от меня нет – это второй повод умереть. Любой человек живет на свете, потому что у него есть неисполненное кармическое предопределение, а такому, как я, совершенно нечего больше исполнять – это третий повод умереть. Есть целых три повода умереть, но смерть меня не настигает, а только всё больше мучают болезни. Почему?»

Ван Бэнь-кэ впоследствии вспоминал разговор, который произошёл у них за несколько лет до смерти Ли Чжи:

«Я спросил: «Учитель, каким будет ваш самый последний шаг?»

Учитель ответил: «Я должен буду извлечь выгоду из тех, кто меня не знает: если я удостоюсь чести умереть в императорской тюрьме, это можно будет считать достойным завершением моей жизни».

Мне эта мысль показалась ужасной. Учитель же захлопал в ладоши и сказал: «Тогда слава обо мне заполнит Поднебесную! Вот будет веселье! Вот будет веселье!»

Я попросил, чтобы он не говорил чепухи, но откуда мне было знать, что его слова сбудутся!»

Вскоре после возвращения Ли Чжи в Мачэн на место руководителя местных органов правопорядка был назначен Фэн Ин-цзин. К тому времени Фэн Ин-цзин зарекомендовал себя как честный чиновник, умелый администратор, борец с коррупцией и защитник справедливости. Он уже имел дело с беспорядками, вызванными действиями одного человека, и знал, во что может перерасти народное недовольство. Вероятно, поэтому в отношении литератора с сомнительной репутацией он повел себя решительно.

Юань Чжун-дао пишет:

«Ли Чжи снова вернулся в Мачэн. На него снова стали доносить властям. Администрация снова поверила слухам. Ли Чжи изгнали, а его Обитель сожгли. Тогда Ма Цзин-лунь (друг Ли Чжи, который ранее сам был осужден и отправлен в ссылку) с почтением принял его в Тунчжоу.

Это был как раз тот момент, когда власти, чтобы исправить состояние культуры, решили заняться искоренением еретических учений. Ко двору был представлен доклад о Ли Чжи, и была отправлена столичная стража, чтобы его арестовать».

Доклад ко двору, о котором тут сказано, – это то самое обвинение цензора Чжан Вэнь-да.

– А Чжан Вэнь-да имел против Ли Чжи что-то личное? – спросил Александр.

– Едва ли. У нас нет сведений, что они встречались или хотя бы были знакомы. Чжан Вэнь-да был искусный интриган и, возможно, ему необходимо было раскрыть резонансное дело, чтобы заработать себе политические очки или просто обратить на себя высочайшее внимание. Ли Чжи оказался для этого очевидной мишенью.

– Такая линия рассуждений была бы хорошо понятна некоторым нашим депутатам, – сказал Александр.

– В обвинении Чжан Вэнь-да докладывал:

«В последнее время стало известно, что Ли Чжи переехал в Тунчжоу. Тунчжоу находится всего в сорока ли (то есть в двадцати километрах) от столицы. Если Ли Чжи войдет в столицу, это может привести к распространению беспорядков и продолжению того, что было в Мачэне.

Прошу отдать распоряжение Министерству церемоний направить письмо в администрацию Тунчжоу, чтобы они этапировали Ли Чжи по месту его рождения и наказали по закону; Кроме того, прошу направить письма в администрацию обоих столичных округов и каждой провинции с указанием собрать все книги, изданные Ли Чжи, а также найти все написанные им, но ещё не изданные книги, и все их сжечь. Это позволит не допустить распространения беспорядков в будущем, и для общественной нравственности это будет большим счастьем»

 

***

 

NME: А вы против политического протеста?

Царь: Я считаю, что сейчас политический протест не нужен. Я могу понять Никонова. Ему менты мешают дурь в карманах носить. Но для всех остальных сейчас самая благоприятная атмосфера для творчества! Никаких запретов – делай, что хочешь! Экономика на подъёме. Вместо пьющего дедушки – молодой президент-дзюдоист! Если у «Отряда ниндзя» и есть протест, то он не политический, а метафизический. Мы каждый день даём отпор пошлости, скуке, унынию и шаблонности бытия.

 

***

 

Юань Чжун-дао подробно описывает крестный путь Ли Чжи:

«Ли Чжи болел. Но даже будучи больным, он продолжал редактировать книгу под названием «Девять раз исправленные Причины Перемен». Он тогда часто говорил: «Когда я закончу «Девять раз исправленные Причины Перемен», значит, смерть близка!»

«Причины Перемен» были закончены, и болезнь обострилась.

Когда прибыла стража, в доме поднялась суета, и Ли Чжи спросил Ма Цзин-луня, что происходит. Тот ответил: «Тут стражники».

Превозмогая болезнь, Ли Чжи встал, сделал несколько шагов и громко крикнул: «Это за мной! Принесите мне створку ворот».

Когда дверь принесли, он лег на неё и простонал: «Давайте скорее отправляться! Преступник – я! Незачем тут задерживаться!»

Ма Цзин-лунь хотел идти вместе. Ли Чжи сказал: «Ты ссыльный, поэтому тебе по закону нельзя входить в столичный город. К тому же ты должен заботиться о своём старом отце».

В конце концов Ма Цзин-лунь всё-таки последовал за Ли Чжи.

Когда они вышли за стены города Тунчжоу, пришло письменное предупреждение Ма Цзин-луню остановиться у ворот столицы. Кроме того, отец отправил за ним несколько десятков слуг, которые со слезами просили его остаться. Но Ма Цзин-лунь не послушался и дальше сопровождал Ли Чжи.

На следующий день начальник столичной стражи провёл допрос. Ли Чжи вошёл, поддерживаемый прислужником, и лег на пол.

Начальник стражи спросил: «Зачем ты писал противозаконные книги?»

 Ли Чжи ответил: «Я, преступный, написал очень много книг. Все они доступны. И написаны не во вред священному учению Конфуция, а на пользу».

Начальник стражи только посмеялся над его упрямством. Однако с точки зрения уголовного права Ли Чжи не в чем было обвинить. Общее мнение было таково, что следствие прекратят, а Ли Чжи отправят на родину, и только.

Время шло, а приказ всё не приходил. Находясь в заключении, Ли Чжи писал стихи, читал и чувствовал себя достаточно свободно. В один из дней он попросил прислужника, чтобы тот принёс ему побриться. Когда прислужник удалился, Ли Чжи схватил нож и резанул себе по горлу.

После этого он прожил ещё два дня.

Прислужник спросил его: «Тебе больно, монах?».

Ли Чжи пальцем написал у него на руке: «Не больно».

Прислужник спросил: «Почему ты, монах, перерезал себе горло?»

Ли Чжи ответил: «Чего ещё желать семидестилетнему старику?».

После этого он скончался.

Ма Цзин-луня тогда не было рядом: поскольку дело затянулось, он вернулся домой к отцу. Когда до него дошли вести, он с горестью сказал: «Я сделал недостаточно, чтобы его защитить, и вот, к чему это привело! Как же больно!»

Тогда он отвез прах Ли Чжи в Тунчжоу, где сделал для него большой могильный холм и установил буддийскую ступу».

– Красивый конец, – сказал Александр. – А что произошло с остальными героями?

– Ма Цзин-лунь, остававшийся с Ли Чжи до конца, умер от болезни через несколько лет.

Фэн Ин-цзин, который выслал Ли Чжи из Мачэна и отдал распоряжение разрушить Обитель грибных будд, сам вскоре был заключен в тюрьму, где и умер.

Автор обвинительного заключения против Ли Чжи цензор Чжан Вэнь-да прожил длинную жизнь, наполненную политическими интригами, и умер, когда против него было выдвинуто обвинение в коррупции.

Благочестивая вдова Мэй Дань-жань всего на несколько лет пережила Ли Чжи и умерла при неизвестных обстоятельствах. Её отец Мэй Го-чжэнь умер примерно тогда же, возвращаясь из военного похода.

Ученики и друзья Ли Чжи братья Юань – Юань Чжун-дао и Юань Хун-дао – стяжали литературную славу и были признаны самыми выдающимися литераторами конца династии Мин, а после стали классиками китайской литературы.

Ван Бэнь-кэ остался верным учеником Ли Чжи и приложил большие усилия к сохранению наследия учителя: он собрал и отредактировал оставшиеся после смерти Ли Чжи сочинения и издал под названием «Продолжение книги, которую следовало сжечь».

Император Ваньли правил после смерти Ли Чжи ещё пятнадцать лет.

 

***

 

NME: Сейчас, когда второй альбом только вышел, какие планы дальше?

Царь: Следующая остановка – презентация в Москве, потом до лета – концерты в других городах. Летом – фестивали. А там – посмотрим. Будем продолжать играть по клубам и доить спонсоров. Были разговоры о том, что Sum 41 собираются в Россию, и нас даже спрашивали, не хотим ли мы поиграть на разогреве. Но потом гастроли отменились. Считаю, что они испугались, что мы заткнём их за пояс! [смеётся] Ну и правильно! Теперь пусть трясутся! Когда мы поедем в Америку – будут у нас на разогреве играть!

 

***

 

– А какова была посмертная судьба Ли Чжи и его произведений? – спросил Александр.

– Власти сделали, что могли, чтобы вымарать или хотя бы очернить память о Ли Чжи. В официальной истории династии Мин, где есть биографические справки даже о самых малозаметных фигурах эпохи, нет статьи о Ли Чжи. По иронии исторической памяти он упомянут в статье о своём оппоненте Гэн Дин-сяне.

В отношении произведений Ли Чжи поступили именно так, как предлагал Чжан Вэнь-да. Сохранилось распоряжение:

«Приказываем всем инстанциям: все сочинения Ли Чжи, изданные и не изданные, сжечь без остатка. Хранить их запрещается. Если его последователи в нарушение запрета будут их прятать, соответствующие органы должны расследовать, доложить и наказать по закону».

Но, несмотря на запрет, сочинения Ли Чжи продолжали подпольно издавать, и прекратить их распространение не удалось. Возможно, благодаря репутации запрещенных, они стали даже популярнее. Во всяком случае, государственный деятель и историк Чжу Го-чжэнь, который лично был знаком с Ли Чжи, через двадцать лет после его смерти писал:

«Нынешняя разнузданность образованного класса в действительности началась с того, что все перестали читать «Четыре конфуцианских канона», зато каждый имел у себя «Книгу, которую следовало спрятать» и «Книгу, которую следовало сжечь» Ли Чжи, и все считали их ценнейшей вещью. Эти книги испортили мысли и повредили нравы. Поднебесная в беде, и неизвестно, чем это закончится».

– Конечно! «Эффект Стрейзанд»! – сказал Александр. – Как фундаментальный закон физики, работает во все времена!

– Более того, скандальная слава Ли Чжи принесла ещё один неожиданный результат. Ван Бэнь-кэ в предисловии к «Продолжению Книги, которую следовало сжечь» писал:           

«Эх, кто из людей избежит смерти?! Жаль, что некоторые погибают напрасно!

Когда Ли Чжи умер, его книги распространились ещё шире, а его слава стала ещё громче. Случилось то, что часто предсказывал сам Учитель: «Когда меня, старика, будут убивать, последний удар палки вколотит моё имя в вечность!»

Быть забитым насмерть и убить себя – это смерти одного порядка, но разве возможно допустить, что Учитель умер нарочно, чтобы прославиться?!

С тех пор прошло семнадцать лет. Прежние подозрения рассеялись, страх утих, гнев угас. Подозрения не просто рассеялись, а превратились в доверие. Страх не просто утих, а превратился в радость. Гнев не просто угас, а превратился в добродетель! В нашей стране нет никого, кто не читал бы книг Учителя, и нет никого, кто не хотел бы прочитать их все до единой. Читая их без остановки, некоторые читают и книги, ошибочно приписываемые Ли Чжи.

Ведь есть те, кто подделывают книги Учителя. Они копируют его интонацию, подражают его критическим оценкам и пытаются этим обмануть читателя. Но есть и те, кого обмануть невозможно. В мире хватает знатоков, которые способны твердо отличить подделку. Тем не менее, в наши дни продающиеся на рынках шутливые пьесы, фривольные сочинения, комментарии к романам – всё подписывают: «Написано господином Ли Чжи». Те, кому легко повесить лапшу на уши, дружно восхищаются этими произведениями. Это наносит немалый ущерб нравам нашего общества, а душа Учителя на том свете, несомненно, от этого очень страдает!»

Возможно, душа учителя бы страдала, но его эго точно было бы удовлетворено, если бы он узнал, что знаменитый эротический роман «Цветы сливы в золотой вазе», автор которого скрылся под псевдонимом Ланьлиньский насмешник, некоторые исследователи тоже приписывают кисти Ли Чжи.

– Эротический? – спросил Александр.

– Ну, не совсем прямо эротический. Но в нём присутствуют откровенные сцены, есть даже порнографические, – сказал Евгений и вдруг подумал, что давненько не притрагивался к своей жене. На секунду смутившись, он поспешил продолжить: – Во всяком случае, одно из первых упоминаний романа мы встречаем у Юань Чжун-дао, и вполне вероятно, что он был написан кем-то из их круга.

В глазах бюрократии, консерваторов, традиционалистов Ли Чжи стал образцом смутьяна и либертена, и эта репутация сохранялась за ним на протяжении всей последующей истории императорского Китая.

Известный философ Гу Янь-у, родившийся уже после смерти Ли Чжи, заставший крушение династии Мин и много размышлявший над причинами произошедшего, одним из виновников морального упадка в конце минской эпохи считал Ли Чжи. В своей книге «Записи того, что узнавал день за днём» Гу Янь-у пишет: «С древности среди ничтожных людишек, которые, ничего не боясь, восставали против священных мудрецов, не было никого хуже Ли Чжи».

 

***

 

NME: А какие планы в более далёкой перспективе?

Царь: Хочется, как минимум, стать лучшей панк-командой России. А дальше я не загадываю. Сейчас мне кажется, что я буду играть панк-рок вечно! Было бы здорово, как Игги Поп, в пятьдесят лет выходить на сцену и петь те же песни, которые написал в 20. Это и значит сохранить в себе «Детское сердце». Но если я пойму, что здоровье не позволяет или что панк-рок больше играть не интересно, думаю, переключусь что-нибудь другое. Например, буду играть барочную музыку. Не все врубаются, но барокко очень похоже на поп-панк: короткие музыкальные фразы, простой четкий ритм, яркие эмоции, аффект… Так что, не исключено, что мы снова встретимся через двадцать пять лет: я буду на сцене Филармонии разносить вдребезги клавесин, а ты придёшь брать у меня интервью для какого-нибудь журнала любителей классической музыки.

 

***

 

– В крупнейшую официальную антологию китайской литературы, составленную уже в 18 веке – почти в середине правления следующей династии Цин, – произведения Ли Чжи включены не были. «Книга, которую следовало спрятать» и её «Продолжение» лишь упомянуты в каталоге с показательным пояснением:

«Все книги Ли Чжи – безумные, ложные и абсурдные. Они отрицают священных мудрецов и нарушают законы. В этих книгах автор критикует Конфуция, даёт новые положительные и негативные оценки и переворачивает все передававшиеся с глубокой древности представления о том, что такое добро и зло. Это преступник, вина которого не заслуживает меньшего, чем смертная казнь, поэтому его книги заслуживают уничтожения, а его имя не достойно того, чтобы им пачкали бумагу.

Поскольку Ли Чжи громкими речами обманывал свет, до сих пор есть провинциальные недоучки, которые трепещут от его пустого имени. Если Ли Чжи игнорировать и не упоминать, это, скорее, нанесет вред общественной мысли, поэтому названия его произведений нарочно сохранены, чтобы продемонстрировать их глубокую преступность».

С другой стороны, многие выдающиеся люди с шестнадцатого века до наших дней отзывались о произведениях Ли Чжи высоко, отдавая должное его литературному мастерству, свободной и глубокой мысли, мятежному духу.

Но всё-таки, наверное, никто не сказал о Ли Чжи лучше, чем Ван Бэнь-кэ:

«На протяжении всей его жизни не было книг, которых Учитель бы не читал, и не было мыслей, которые он бы не выражал. Для него чтение было как еда и питьё для того, кто испытывает голод и жажду: пока он не утолялся полностью, не мог остановиться. В самовыражении он был похож на человека, который подавился едой и не может её проглотить: пока не извергал всё до конца, тоже не останавливался. Поэтому он в своё удовольствие судил о том, что во все времена во всём мире считалось верным и неверным, и спорил о том, что касалось философских учений всех стран и всех эпох.

Учитель не просто превращал радость, смех, гнев и брань в литературные сочинения – он добился предельной ясности и точности языка: его художественный слог сотрясал небо и землю, мог глухого заставить слышать, глупого – вразумить, спящего – разбудить, пьяного – отрезвить, больного – исцелить, мертвого – воскресить, возбужденного – успокоить, шумного – утихомирить, холодного – воспламенить, горячего – остудить, запутавшегося – распутать, упрямого и непокорного – заставить склонить голову в почтительном поклоне. Какая удивительная сила воздействия! – всех проницающая, но каждого – по-разному. Почему это не помогло ему избежать смерти и привело к самоубийству, я знать не смею!»

– Аминь! – сказал Александр, как будто перевернул последнюю страницу и захлопнул книгу. – Я что-то проголодался. Не хотите выпить?

– Если только кофе, – сказал Евгений.

Он сложил ноутбук, взял его под мышку, и они направились в вагон-ресторан.

Глядя на то, как идущий впереди Александр, едва заметно покачиваясь, двигался по проходу, стараясь не задеть своим широким телом сидящих по сторонам пассажиров, Евгений подумал, что тот убедительно смотрелся бы на палубе пиратского барка.

«А всё-таки какие же у него хорошие волосы», – подумал Евгений, снова обратив внимание на волнистую седую шевелюру.

 

***

 

NME: Чем бы ты занимался, если бы не занимался музыкой?

Царь: Не знаю. Мне кажется, если бы я не играл музыку, я не смог бы жить.

 

***

 

В ресторане Александр не позволил Евгению заплатить. Они встали за длинной стойкой у окна: Александр с коньяком, Евгений с черным кофе.

– А что вы сами думаете об этой истории? – спросил Александр.

– Я думаю, – сказал Евгений, – что мы только немного поскребли ногтем по её поверхности. Дело в том, что полное собрание сочинений Ли Чжи с комментариями составляет двадцать шесть толстых томов.

– Мама дорогая! – сказал Александр.

– Из этого на русский переведена ничтожно малая часть, ещё немного – на английский, – продолжал Евгений. – Такая же картина и с биографией Ли Чжи: он встречался и переписывался с огромным числом современников. До сотни человек оставили о нём упоминания, и, если пытаться максимально полно реконструировать жизнь Ли Чжи, нужно всё это освоить. И ведь всё это написано на древнекитайском! А учитывая, что в России Ли Чжи занимаются примерно два с половиной человека, один из которых стоит перед с вами, говорить о всестороннем рассмотрении его жизни и творчества не приходится. Остаётся только надеяться, что когда-нибудь сверхразвитый искусственный разум увлечётся сочинениями Ли Чжи и потратит наносекунду своего внимания, чтобы все их прочитать и досконально проанализировать.

Александр молчал, задумавшись. Чтобы снять неловкую паузу Евгений спросил:

– А вы что думаете?

– Я думаю, – сказал Александр, – что Ли Чжи очень интересный персонаж. Представьте, первые пятьдесят лет своей жизни… а ведь пятьдесят лет в 16 веке – это даже не половина жизни, это с большой вероятностью вся жизнь!.. Представьте, всю жизнь провести малопримечательным средним человеком, обывателем, выполняя предписанные традицией и привычным укладом действия, – учиться, сдать экзамены, искать работу, устроиться на госслужбу, жениться, родить детей, похоронить родителей, – как говорят в народе, двигаться по накатанной колее, – и всю дорогу твердить заученные c детства конфуцианские формулы, над смыслом которых не нужно и даже запрещено задумываться.

И всё это время необъяснимо, подспудно – тем самым «детским сердцем» – чувствовать, что эта жизнь – не та, для который ты был рождён, что ты не исполняешь своего предназначения, а потом вдруг необратимо понять, что жизнь, на самом деле, уже прожита и прожита зря и всё оставшееся на этом свете время, сколько бы ни было его отпущено, будет только позорным дожитием. Мир прошёл мимо тебя, не заметив. Может быть, уже тогда его рука тянулась к бритве или проверяла прочность случайно попавшей в неё веревки, а глаза искали подходящую балку, или глубина ущелья казалась заманчивой?

Я, кстати, подозреваю, что и Акунин, которого мы сегодня уже вспоминали, тоже задумывался о чём-то подобном. Судите сами, ему сорок лет, а он ничего не создал, ничего не добился, ничем не прославился, жизнь потрачена на изучение Японии, переводы и редактуру чужих текстов… Не случайно же он написал толстенную книгу о самоубийстве! Если бы он тогда не придумал своего Фандорина, боюсь, мы бы сейчас не имели счастья слушать его лекции о том, как нам обустроить Россию.

Ли Чжи тоже не поддался соблазну смерти и нашёл возможность решительно свою жизнь переменить. Начать новую жизнь! Оставить тяжелую, однообразную, наполненную ответственностью работу, услать постылую семью, посвящать всё своё время чтению и размышлениями, писать, путешествовать, знакомиться с интересными людьми. Со временем он обнаруживает, что его взгляды и суждения интересны другим, что выдающиеся современники прислушиваются к нему и ему покровительствуют, что можно писать и издавать написанное и что читатели готовы платить за то, чтобы узнать, что он думает. У Ли Чжи появляются последователи и ученики. Появляется прекрасная юная девушка, чистая и невинная, но готовая пренебречь светскими условностями ради того, чтобы быть рядом с любимым наставником. Ли Чжи сначала встречает её холодно, затем проникается к ней сочувствием и, как ему кажется, отеческой нежностью и наконец понимает, что его настигла «старческая любовь». Знаете, есть такая картина у Сомова?

От успеха у Ли Чжи идёт кругом голова: ещё вчера он был безвестным чиновником, а сегодня он популярная публичная фигура, и теперь его единственная забота – высказывать своё мнение по любому поводу. Его слушают с раскрытым ртом, дамы со всей округи слетаются на его проповеди, чиновники высокого ранга и знаменитости ищут с ним знакомства. Но как поддержать популярность? Как поднять тиражи? Известность – это наркотик, который требует постоянного увеличения дозы. Это вам любой инфлуэнсер объяснит!

Ли Чжи замечает, что публику особенно интересуют ниспровержение авторитетов и скандалы и полуинстинктивно начинает усиливать эти стороны своего творчества и образа: его произведения становятся всё более критическими, его поступки – всё более эксцентричными и провокационными. С одной стороны, Ли Чжи становится знаменем оппозиционно настроенной, диссидентствующей части общества, а с другой стороны, он привлекает внимание властей. В бюрократическом аппарате находятся те, кому выгодно представить его распутником и бунтарём, чтобы осудить и заработать себе новые звёздочки на погонах. В результате Ли Чжи оказывается втянут в водоворот политической борьбы и в конце концов обнаруживает себя в тюрьме.

Страшится ли он суда и наказания, может быть, даже казни? Или он знает, что его арестовали лишь для того, чтобы припугнуть других вольнодумцев, и вскоре отпустят, но не хочет выходить на свободу живым, потому что понимает, что стар, что болен, что больше не будет ни игр, ни бомб, ни купания, ни веселья? Или, может быть, он нарочно подстроил всё так, чтобы попасть в тюрьму, покончить там с собой и оставить о себе загадку в веках? Что если самоубийство стало радикальной художественной акцией, идеально вписывающейся в его жизненную стратегию? Впрочем, возможно, он просто хотел жить отшельником, медитировать и писать, что вздумается, а в последние дни с изумлением оглядывался назад в прошлое и не понимал, как удивительно всё сложилось. Хотя, мне кажется, нет ничего хуже, чем стремиться прожить жизнь как никого не касающуюся частность, а в конце обнаружить, что это тебе удалось. Как вы считаете?

Евгений слушал этот монолог, не прерывая, восхищенный неожиданной игрой воображения Александра.

– Ничего себе вы картину нарисовали, – сказал Евгений. – Можно роман писать.

– Да, думаю, есть потенциал, – согласился Александр. – Не думали попробовать?

– Что? Роман написать? Да нет, конечно. Это же нужно всё описывать, а значит, нужно знание материальной культуры, быта, социальной жизни, эпохи в мельчайших деталях, исторического контекста. Представляете, какой колоссальный массив литературы нужно освоить?

– Да зачем? – прервал его Александр – Что за занудство? Вы что, не знаете, как пишут сейчас исторические романы? Придумывают идею, берут несколько мемуаров и научных или околонаучных книг по теме, читают их и всё, что может пригодиться, тащат к себе, а то, чего в этих книгах не находят, просто придумывают. В результате получается вымышленный искусственный художественный мир, который не имеет ни малейшего отношения к действительности, но который выдают за подлинную картину прошлого. Вон, эта… как её?… которая про Зюлейку в поезде… Видно же, что автор совершенно не знает и не понимает эпохи, которую описывает, – и то все верят, и умиляются, и литературные премии дают. А ведь там про сталинские времена – то есть, по историческим меркам, о совсем недавнем прошлом. Что уж говорить про Китай времени династии Мин? Если вы не знаете, как там всё было, то остальные тем более не знают. Пиши, что хочешь! Чем фантастичнее, тем лучше! Почему обязательно нужно на каждое предложение привести три страницы комментариев и ссылок на источники?

– Потому что я учёный, – сказал Евгений.

– Перестаньте ненадолго быть учёным! Притворитесь! Побудьте ненадолго писателем, сочинителем! Может, вам понравится и вас увлечёт! Может быть, тогда и научная работа пойдёт веселее. Потому что – я вам честно скажу, – если не сдобрить всё, что мы сегодня с вами обсуждали, изрядной долей вымысла и не оживить воображением, то это, на самом деле, довольно скучно. По правде говоря, мне вообще трудно понять, почему вам – молодому человеку – это интересно и почему вы этим занимаетесь.

Любой должен уметь защитить свой образ жизни и иметь несколько аргументов в оправдание своего существования. Евгений имел заготовленный для таких случаев текст. Можно было сказать, что его всегда влекла история Китая, что невероятно интересно погружаться в глубину веков, узнавать людей прошлого, слышать их подлинные голоса, разбирать их психологию и взгляды, что его восхищает буддийская философия, что древнекитайский язык обладает удивительной образностью, а работа с написанными на нём текстами похожа одновременно на чтение художественной литературы и решение сложной математической задачи, что в этих текстах есть и мудрость, и юмор, и острота, и страсть…

Но вместо этого с откровенностью, которая возникает к человеку, с которым видишься в первый и последний раз в жизни, – например, к случайному попутчику в поезде, – Евгений сказал:

– Да как-то так само собой получилось. Когда-то начал заниматься по необходимости, а теперь продолжаю по привычке. Знаете, когда поезд – вот как наш Сапсан – отходит от вокзала в крупном городе, то в начале пути перед ним множество направлений, но по мере того, как он удаляется от станции и пропускает один съезд за другим, мест, где можно свернуть, становится всё меньше и меньше. И в конце концов остаётся один путь, по которому хочешь-не хочешь, а катишься до конечной станции.

– Неужели никогда ничем другим не хотелось заняться?

– Хотелось, но как-то не сложилось.

– Чем же?

– Музыкой.

– Какой? Классической?

– Нет, – улыбнулся Евгений, – роком. У меня была своя панк-группа.

– Неожиданно, – сказал Александр.

– Мы, на самом деле, какое-то время были довольно известной группой, – с горькой гордостью сказал Евгений. – В узких кругах, что называется. Несколько альбомов записали. По клубам играли – в Питере, в Москве, на гастроли ездили, на фестивалях разных участвовали. Но потом мы как музыканты упёрлись в потолок. Тогда же интернет был не так развит, как сейчас. Тогда, если вы не собирали регулярно стадионы, даже на струны для гитар было трудно заработать. Всё стало замедляться, участники стали заниматься другими делами, а потом мне и самому перестало нравиться то, что мы играли. А писать в другом стиле, как оказалось, я не могу. Не знаю. Просто вырос из этого, наверное.

– И больше не играете?

– Редко. Для собственного удовольствия, – сказал Евгений и подумал, что давненько не притрагивался и к гитаре.

Они вернулись на свои места. Евгений снова погрузился в статью, а Александр поскучал немного, а потом заснул.

Уже на перроне Александр спросил:

– Вам в какую сторону? Меня водитель ждёт у вокзала, мы на Петроградку едем. Можем подбросить.

– Спасибо, – сказал Евгений, – я на Юго-Запад. Сейчас в метро прыгну и быстро доеду.

– Хорошо, – сказал Александр и вдруг добавил: – Насчёт романа подумали?

– Романа?

– Да, про Ли Чжи.

– Да я даже не думал, честно говоря.

– Не будете писать?

– Нет, не буду, – улыбнулся Евгений. – Я же говорю, я больше по музыке. Да и какой роман? Мне бы диссертацию хотя бы дописать.

На том и простились.

 

***

 

Года через полтора диссертация была по-прежнему не дописана.

Евгений выходил из метро у себя на Юго-Западе и, подняв глаза на стоявший у перекрёстка большой рекламный щит, обомлел. На щите было крупными буквами написано:

ТАЙНА ЛИ ЧЖИ.

Новый роман Александра Маринина

Рядом с надписью в яркой динамичной манере, напоминающей японскую анимацию, с одной стороны был изображен китайский старик с бритой головой, седой бородой и посохом в руке, укрывавший полой своего халата от какой-то внешней угрозы прижавшуюся к нему хрупкую прекрасную девушку, а с другой стороны были нарисованы трое одетых в студенческие мундиры молодых людей, которые склонились над заваленным книгами столом.

Дома, едва поздоровавшись с женой, Евгений поспешил к компьютеру.

Александр Маринин оказался популярным писателем в жанре милицейского детектива, автором трех десятков книг, сценаристом бесконечных сериалов про работу правоохранительных органов и соседом Евгения в поезде. «Тайна Ли Чжи» была его последней работой.

Одна из первых ссылок по запросу «Тайна Ли Чжи» вела на интервью с Александром Марининым на Youtube-канале известного редактора и издателя. Интервью было записано в просторной и уютно обставленной гостиной. Евгений сразу предположил, что это квартира Александра на Петроградской, куда тот поехал с вокзала. Александр и редактор сидели в мягких удобных креслах с высокой спинкой, стоявших по сторонам от камина с живым огнём. На Александре был кардиган крупной вязки терракотового цвета и темные вельветовые брюки. Его волосы были уложены с особой тщательностью, – видно, с ними поработал гример. Александр великодушно улыбался, предвкушая несомненно приятный разговор, пока редактор представляла его зрителям, вкратце напоминала о его заслугах и рассказывала о поводе для встречи – выходе нового романа.

– В центре сюжета, – говорила редактор, – загадочная смерть Ли Чжи – китайского литератора и диссидента 16 века. В конце жизни он был заключен в тюрьму, где, по официальной версии, покончил с собой. Но было ли это действительно самоубийство? Четыреста лет спустя на другом конце света – в Санкт-Петербурге – несколько молодых людей расследуют обстоятельства этого дела и в процессе находят ответы на важные вопросы, касающиеся их собственной жизни.

После вступления редактор повернулась к Александру, облучённая его энергией, тоже широко улыбнулась и начала:

– Саша, прежде всего, позволь тебя поздравить! Я не буду лукавить и честно тебе скажу: мне дико понравился роман! И он, конечно, совершенно не похож на то, что ты делал раньше.

– Спасибо, – ответил Александр. – Приятно, что семидесятилетнему старику есть ещё, чем удивить!

Как это обычно бывает на Youtube, диалог был рассчитан на людей с избытком свободного времени и продолжался очень долго. Роман был разобран со всех сторон.

– …Я, конечно, сначала хотел назвать его «Самоубийство Ли Чжи», – говорил Александр, – но потом понял, что нас могут привлечь за пропаганду суицида и решил не провоцировать. Зачем дёргать тигра за усы?..

– …Поражает удивительная полифоничность и многослойность романа, – говорила редактор, – Это, конечно, детектив. Но это и роман воспитания: твои молодые герои, проходя испытания, переживают духовную трансформацию. Это и исторический роман: значительная часть повествования связана с событиями китайской истории конца эпохи Мин. Мне кажется, тут есть и сатира: в критическом изображении средневековой китайской империи легко узнаются детали нашей современной политической и общественной жизни.

– Ну что ты! Никакой политики! Чистый вымысел. Все совпадения абсолютно случайны, – многозначительно улыбаясь, открещивался Александр…

– …Несмотря на то, что через весь роман красной нитью проходит тема самоубийства, за счет того, что мы вместе с героями преодолеваем трудности, после него остаётся ощущение света и желание жить и что-то делать, – говорила редактор.

– Не буду скрывать, меня самого работа над этим романом избавила от многих тяжелых мыслей, – признавался Александр. – И я очень рад, если мне удалось заложить в него заряд оптимизма, который поддержит читателя в наше непростое время…

– Удивительно, конечно, что «Тайна Ли Чжи» обрела такую популярность у молодой аудитории! Все говорят, что это наш «Гарри Поттер» для подростков.

– Сначала хочется сказать: «Read another book», – отвечал, смеясь, Александр. – Но, конечно, это очень лестное сравнение! Да, действительно, как-то мне удалось попасть в умонастроения молодежи. Могу предположить, что они узнали себя в героях романа, ищущих своё место в стремительно меняющимся мире, с надеждой и тревогой вглядывающихся в будущее, с бурлящим воображением, которое легко переносит их в Китай 16 века, и с пылающими детскими сердцами. Как ни парадоксально, мне кажется, я смог их прочувствовать, благодаря своему возрасту: говорят же, что проще общаться через поколение. А со сленгом мне внуки помогли…

– …«Манифестом нового эскапизма» назвал твой роман Дмитрий Быков, – сказала редактор.

– Надеюсь, Дима скоро вернётся к нам из Америки, мы с ним встретимся, хорошенько выпьем (хоть он и утверждает, что не пьёт) и лично обсудим, кто из нас эскапист…

– …Мне кажется, особого внимания заслуживает использование в тексте выражений из китайского языка, которые, конечно, очень оживляют его и делают ни на что не похожим.

– Спасибо! – отвечал Александр. – Действительно, когда я стал во всё это погружаться, я обнаружил, что китайский язык обладает удивительной образностью. Я подумал, что грех будет не вплести элементы китайского языка в художественную ткань романа. И я буду очень рад, если какие-то из моих открытий войдут в русский язык, как давно в него вошла, например, поговорка «один раз увидеть лучше, чем сто раз услышать». Это ведь из трактата «Мэн-цзы»…

– …Роман очень успешно продаётся у нас! Я сейчас смотрела последние рейтинги и увидела, что он по-прежнему держится на первых местах в основных книжных сетях и онлайн, но я также слышала, что «Тайна Ли Чжи» имеет хорошие перспективы в Китае.

– Да! – не скрывая самодовольства сказал Александр. – Невероятно, но наши китайские друзья заметили роман, стремительно его перевели и сейчас будут публиковать. У них слова с делом не расходятся! Они любят, – знаете, как они говорят? – чтобы было так: втыкаешь шест в землю – и сразу видишь тень. Уже были даже запросы про экранизацию, но надо посмотреть, как продажи пойдут…

 

***

 

Евгений остановил интервью, взял стул, на котором сидел и подставил его к высокому шкафу. Встав на стул, он открыл верхнюю секцию и там среди картонных коробок, блокнотов и тетрадей, компакт-дисков, DVD и прочего старья нашёл журнал.

На обложке в левом верхнем углу белым контуром на красном фоне было напечатано название журнала: NME – с расшифровкой: New Musical Express. Под названием в окружении анонсов статей было фото с четырьмя музыкантами, застывшими в героических позах. Один из них, раскрыв ноги в широком шпагате, бил высокий боковой удар ногой на камеру, так что подошва его кеда оказывалась у самого объектива. Длинная белая рубаха на нём была расстегнута, чтобы показать мышцы пресса. Артистично взлохмаченная копна темных волос была перехвачена на лбу широкой багряной повязкой, длинные концы которой развевались, словно на ветру. Раскрытый в боевом кличе рот с напряженными губами и лукаво сощуренные глаза придавали угловатому мальчишескому лицу дерзкое и веселое выражение. Так выглядел Евгений двадцать лет назад.

Заголовок гласил: «Отряд ниндзя» и ещё 10 новых русских музыкантов. Спецвыпуск.

Евгений сел с журналом на кровать, быстро нашёл разворот, посвященный своей группе, и перечитал собственное интервью, начало которого и так помнил почти наизусть:

«Выступления группы «Отряд ниндзя» – это всегда не только задорный поп-панк, это также немного балет, цирк и шоу шаолиньских монахов…»

Дочитав, Евгений посидел ещё немного на краю кровати, сгорбив спину, держа раскрытый журнал на коленях и глядя куда-то в сторону. Потом встал, взял электрогитару, стоявшую в углу, сдул с неё пыль и снова сел. Положил гитару на колени. Ладонью смахнул с неё остатки пыли. Взял обеими руками за ремень гитары и, дернув, попробовал на прочность. Посмотрел на крюк, на котором висела люстра.

 

***

 

Жене, которая возилась на кухне, показалось, что в квартире слишком тихо.

Она подошла к закрытой двери спальни.

Раз дверь закрыта, значит, муж работает. Он не любит, когда его беспокоят.

Осторожно позвала.

Никто не ответил.

Поскребла.

Никто не ответил.

Аккуратно надавила на ручку и приоткрыла дверь.

Муж лежал на постели с закрытыми глазами и играл на гитаре, пустив звук от неё в наушники.

Не сказав ни слова, жена тихо затворила дверь.

Она знала: ему сейчас очень плохо.         

Так бывает пару раз в году.

Это продлится некоторое время, а потом пройдёт.