Саатчи
Морис Саатчи, младший из знаменитых братьев Саатчи, глава крупнейшего рекламного агентства «МиЧ Саатчи», в субботу вечером сидел в своем кабинете в главном офисе агентства в Лондоне и смотрел, как Золотую площадь, на которую выходило большое окно позади его стола, уже в третий раз объезжает огромных размеров синий автомобиль Хаммер с китайскими иероглифами на капоте и крыше. По-видимому, водитель Хаммера никак не мог найти нужный дом. То, что машина была покрыта иероглифами, Саатчи совершенно не удивляло: в прошлом году компания Дженерал Моторз продала марку Хаммер китайцам.
«Заказать художнику Ван Гуан-и агитационный плакат. Группа китайских комсомольцев шестидесятых годов изображена на фоне Хаммера. Выбрасывая в призывном жесте вверх кулаки, они требуют: «Дайте нам серп. Молот у нас теперь есть»».
«Тощий голый китаец стоит у открытой двери Хаммера, так что за дверью не видно его член. Слоган: «У меня осень болисои»».
«Толпа активистов движения «Гринпис» стоит посреди улицы в Копенгагене. Они держат плакаты с портретами мировых лидеров и разными лозунгами, вроде: «Действуй сейчас», «Другой планеты нет» или «Климатический позор». Внезапно в толпу на полной скорости врезается ярко-красный Хаммер, разбрасывая и давя демонстрантов. Протаранив толпу, Хаммер останавливается посреди образовавшейся из тел каши. Из люка в крыше машины вылезает китаец, очень похожий на китайского премьер-министра, достает из внутреннего кармана пиджака текст речи и читает по бумажке: «Учитывая фундаментальные интересы китайского народа и долгосрочные перспективы развития человечества, мы неустанно трудимся, чтобы внести вклад в борьбу с изменениями климата». Сказав это, китаец забирается назад в Хаммер, и машина, развернувшись по еще живым демонстрантам, уезжает в даль».
«Китаец в традиционном халате, вышитом золотом, стоит у Хаммера. Рядом на четвереньках стоит пышногрудая американская блондинка в бикини и с уздой на голове. Китаец говорит: «Я ездил на белой лошади. Ничего особенного. Моя «дикая лошадь» – гораздо лучше»».
Морис Саатчи уже не помнил, кто сказал ему, что китайцы записывают название «Хаммер», используя иероглифы, означающие «дикая лошадь». Сейчас, наблюдая за плутаниями машины по площади, Саатчи по привычке придумывал рекламные концепции, причем как настоящий профессионал он рассматривал все возможные варианты, не задумываясь о том, что большинство из них китайская цензура никогда не пропустит. Концепции, изображавшие китайский Хаммер адской машиной на службе зла, было придумывать легче и приятнее. Как и всякий пожилой европеец, Саатчи считал, что от Китая было гораздо больше пользы, когда вся страна сидела на опиуме.
Сделав еще один круг, Хаммер уехал в боковую улицу, и за окном не осталось ничего, что заслуживало бы внимания.
«Что ж, по крайней мере, то, что они не могут ориентироваться по карте, внушает оптимизм. Можно надеться, что когда они прийдут захватывать мир, то ошибутся адресом и покорят Исландию, думая, что это Англия», – подумал Саатчи и повернулся к столу.
Высокая, выше головы Саатчи спинка и подлокотники глубокого кресла, в котором он сидел, были обиты красной кожей и выглядели массивными и старыми: могло показаться, что это одно из тех кресел, которые так долго стоят на одном месте в английской гостиной, что намертво вросли четырьмя ножками в дубовый пол и последние несколько сотен лет никто даже и не берется сдвинуть их с места. Это, однако, была только видимость: кажущаяся тяжелой верхняя часть кресла, на самом деле, была сделана из сверх-легких и сверх-прочных синтетических материалов и, кроме того, снизу крепилась к подставке на колесиках, как обычный офисный стул.
Никого из сотрудников в офисе не было, поэтому Саатчи, сняв пиджак и галстук, повесил их на спинку кресла, расстегнул верхние пуговицы рубашки и закатал рукава, обнажив волосатые руки. На столе перед Саатчи лежали его очки в толстой роговой оправе, стояла фотография с братом Чарльзом, были свалены папки с проектами и какие-то документы, валялась кредитная карточка, но главное – посреди стола были насыпаны две тонкие полоски кокаина. Кокаин давным давно перестал действовать на Саатчи возбуждающе и не был атрибутом профессии – нюхать кокаин было для Саатчи привычкой старого человека, как для иного старика – выпить рюмку водки за обедом, а для иного – выкурить сигару после ужина.
Держа в руке свернутую в трубочку купюру в сто фунтов, Саатчи наклонился над столом, как вдруг услышал за дверью шум, как будто что-то упало. Он поднял голову и увидел, как дверь приоткрылась и из-за нее в кабинет высунулся какой-то предмет. Близорукому Саатчи вещи на таком расстоянии виделись как будто через водную пленку, и ему показалось, что это коровья голова. Он спешно нацепил на нос очки, но когда снова поднял голову, то увидил лишь чуть приотворенную дверь. Саатчи посмотрел на стол, неуверенный, было ли это видение эффектом от только что принятого кокаина, но дорожки белого порошка лежали нетронутые.
«Чертовщина какая-то!» – подумал Саатчи, откидываясь на спинку кресла. Помотав головой, он достал из ящика стола стеклянный пузырек, взял кредитную карточку, аккуратно сгреб кокаин со стола в пузырек и убрал его назад в ящик.
В следующую секунду в дверь постучали.
– Зайдите! – сказал Саатчи, недоумевая, кто бы это мог быть.
Дверь отворилась, и в кабинет вошел китаец в деловом костюме. Закрыв за собой дверь, китаец прошел несколько шагов вперед, встал перед столом и поклонился, глядя в пол и выставив вперед сложенные кольцом руки, причем ладонь левой руки легла на кулак правой. Вслед за тем он достал из внутреннего кармана пиджака визитную карточку и, держа ее двумя руками на уровне бровей, протянул через стол Саатчи.
– Позыволите пыледысытавица. Меня зовут Матоу. Я посыланник госыподина Яньло-вана. Госыподин Яньло-ван почитенно пылосит вас явитэся кэ нему! – отрапортовал китаец. Он говорил с сильным китайским акцентом, прибавляя к каждой согласной гласную, чтобы вместе они образовывали слог.
Саатчи встал с кресла и обеими руками взял визитку. Визитка была двухсторонняя: одна сторона была на китайском, другая – на английском. С английской стороны было написано имя Ван Яньло и адрес: Ричмонд, Темный особняк, дом 4. Сбоку золотой краской была отпечатана какая-то странная колотушка.
«Что еще за «Темный особняк»? Новый, что ли? – подумал Саатчи. – Совсем китайцы распоясались. Это надо же! Построить новый дом в Ричмонде, да еще назвать его «Темный особняк»! И что за Ван Яньло? А ведь где-то я слышал это имя».
Он посмотрел на китайца. Тот стоял, смотрел на Саатчи туповатым взглядом и держал рот полуоткрытым, так что были видны лошадиные зубы.
– Скажите, а зачем господин Ван хочет меня видеть?» – спросил Саатчи китайца.
– Он наслышан о ваших великих талантах в области рекламы и давно хотел с вами познакомиться. Кроме того, господин Яньло-ван хочет, чтобы вы взглянули на его коллекцию произведений современного искусства и разработали концепцию рекламного продвижения его галереи, – сказал китаец.
«Ах, ну конечно!» – воскликнул про себя Саатчи. Он вспомнил, кто такой Ван Яньло. Он читал о нем как об одном из нового поколения китайских коллекционеров современного искусства. Эти китайские нувориши совершенно не разбирались ни в каком искусстве, кроме искусства досуха высасывать кровь из своих менее оборотистых соплеменников и превращать ее в тонны розовых юаней, но хотели быть покровителями искусств, а потому нанимали себе в советники европейских дельцов, которые составляли им коллекции, руководствуясь своими собственными интересами. Китайцу можно по наивысшей цене продать самое бесполезное и бездарное дерьмо, причем вслед за первым китайцем точно такое же дерьмо по еще более высокой цене купит еще дюжина китайцев – это известно каждому дельцу, спекулирующему современным искусством. Ван Яньло был новой фигурой на арт-рынке, но писали, что он неистовый покупатель, готовый выложить любую сумму за понравившееся ему произведение. Ван Яньло уже совершил несколько приобретений, которые показали, что он безрассудно расточителен и что у него нет никакого художественного вкуса. Такой человек – идеальный клиент для рекламного агентства.
– Да, конечно. Я с удовольствием познакомлюсь с господином Ваном и посмотрю его собрание, – сказал он китайцу.
– Тогда следуйте за мной, пожалуйста. Внизу нас ждет машина, – сказал китаец, развернулся и вышел из кабинета.
Саатчи надел пиджак, бросив визитку Ван Яньло во внутренний карман, снял со стоявшей в углу вешалки пальто и пошел за китайцем. Выйдя за дверь своего кабинета в разделенное перегородками общее помещение, где обычно сидели рядовые сотрудники агентства, он увидел, что на полу валяются бумаги и разные предметы, попадавшие со столов, стоящих вдоль узкого прохода. Было такое ощущение, что по проходу прошло какое-то большое животное, задевавшее боками столы.
Спускаясь по лестнице вниз на улицу, Саатчи думал:
«Ага! Значит, этот уже накупил себе добра и теперь хочет, чтобы все о нем узнали. А может, он собирается через полтора года продать все накупленное в десять раз дороже. А может, он просто идиот и ему правда нравится весь этот мусор, который он купил. Ну, да это не мое дело. Я просто сделаю свою работу – дам ему лучшую рекламу. Как говорит брат, если они хотят дерьма, я дам им дерьмо, и это будет лучшее дерьмо в их жизни».
Выйдя на улицу и увидев автомобиль, поданный господином Ван Яньло, Саатчи усмехнулся. Перед ним стоял тот самый покрытый иероглифами синий Хаммер, который он видел прежде из окна. Китаец стоял у раскрытой задней двери, улыбался лошадиной улыбкой и, когда Саатчи подошел, подал ему руку, подсадил в машину и закрыл за ним дверь. Сам же китаец сел спереди, слева от водителя – другого китайца, широкая спина которого торчала из-за кресла.
– Это водитель господина Яньло-вана, его зовут Нюмянь, – сказал, повернувшись к Саатчи и похлопывая по плечу водителя, китаец Матоу. Водитель повернулся к Саатчи. Нюмянь был внушительных размеров даже по европейским меркам. Выражение тупого упрямства на лице и торчащие уши придавали его лицу необычайное сходство с быком.
– Зыдалово, – промычал Нюмянь, а потом взялся за руль и нажал на газ. Хаммер взревел и стремительно покатил по улицам Лондона, не предназначенным для таких широких машин, при каждом повороте грозя снести угол дома, почтовый ящик или светофор. Стекла автомобиля были затемненные, причем настолько, что очертания улиц только угадывались.
– Тут ехать совсем близко, – сказал Матоу.
В несколько минут они выехали к Темзе, но в каком-то совершенно незнакомом месте, и въехали на мост, который Саатчи видел в первый раз в жизни. Мост был узкий, всего в две полосы и как будто старый – из камня и чугуна. На двух столбах, установленных в самом начале моста, была сделана вертикальная надпись золотыми иероглифами.
«Что же это такое! – подумал Саатчи. – Такими темпами у нас скоро вместо Букингемского дворца построят Запретный город!»
– Что это за мост? – спросил он китайцев.
– Этот мост называется… – Матоу, задумался, а потом заговорил по-китайски с Нюмянем.
– Этот мост, – сказал он наконец по-английски – называется Найхэцяо. «Мост через реку Най».
– «Най» – это так Темза, что ли, по-вашему называется? – спросил с ухмылкой Саатчи.
– Нет, Темзу мы уже проехали, – ответил Матоу, – а это река Най.
«Как же так? – подумал Саатчи. – Мы же только-только отъехали!» Неприятная догадка поразила его: должно быть, он не заметил, как задремал и проснулся. Такое постоянно бывает со стариками, но с ним это случилось в первый раз.
«Неужели это необратимая старость?» – с отвращением подумал Саатчи и, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, обратился к китайцам.
– А по-английски-то река как называется? – спросил он.
– Никак она по-английски не называется, – ответил Матоу.
«Приехали! – подумал Саатчи. – Река в окрестностях Лондона никак не называется по-английски! Нет, мир явно сошел с ума!»
Он обратил внимание, что они все еще продолжают ехать по мосту, и посмотрел назад. Заднее стекло было таким темным, а мост – таким длинным, что тот берег, с которого они въехали на мост, уже был не виден.
«И где это такая широкая река?» – думал он, пытаясь представить себе карту лондонских пригородов.
Он еще раз посмотрел за окно на реку. Река была в движении, но не текла в одном направлении, а бурлила и кружилась, будто состояла из одних водоворотов. Это порядком удивило Саатчи, но не успел он об этом хорошенько подумать, как машина скатилась с моста и продолжала ехать по другому берегу. Этот берег был одновременно похож и не похож на Ричмонд: были те же обширные поля с небольшими рощами, но не было видно ни одной постройки, хотя известно, что этот пригород застроен довольно плотно. Машина неслась вперед по дороге, и вскоре впереди показалась стена, которая стремительно увеличивалась, по мере того как они приближались. Когда машина подъехала совсем близко, оказалось, что стена в высоту достигает ничуть не меньше десяти метров и, что самое невероятное, растянулась на сколько хватает глаз. Машина остановилась перед гигантскими, во всю высоту стены, железными воротами, створы которых будто были отлиты единой массой. Изумленный Саатчи прилип к стеклу, пытаясь разглядеть, где заканчивается стена, и тут ворота заскрипели и медленно раскрылись. Машина подалась, и, пока они проезжали в ворота, Саатчи успел заметить, что толщина стены равняется длине двух Хаммеров, поставленных один за другим. Машина продолжала двигаться вперед, а Саатчи стал смотреть в заднее окно. Видя, как тяжелые железные ворота медленно закрываются, он почувствовал, как будто кто-то несколько раз цепкой рукой сжал кишки у него в животе.
«Фантасмагория какая-то!» – сказал себе Саатчи и для верности ущипнул себя за руку. Это был не сон. Он повернулся к сидящим впереди китайцам и, прежде чем машина въехала в подземный гараж, успел только увидеть, что дом представлял собой обычный загородный особняк середины восемнадцатого века. Это его несколько успокоило.
«Ладно. Мало ли, какая у этого китайца ограда. У них, видимо, стены – это национальный фетиш. Не зря же у себя они Великую стену отгрохали», – думал он, пока машина по винтовому спуску съезжала все глубже и глубже под землю. На пятом или шестом витке спуск прекратился, и машина въехала в большой гараж. Матоу вышел из машины, открыл дверь для Саатчи, помог ему выйти и дальше повел по гаражу. Саатчи не переставал изумляться: вокруг стоял целый автопарк совершенно таких же Хаммеров, как тот, на котором его только что привезли. Наконец, Матоу подвел Саатчи к железной двери, над которой горела зеленая табличка с двумя китайскими иероглифами, и открыл ее. За дверью был небольшой коридор, в конце которого была еще одна дверь.
– Идите, вас ждет сам Яньло-ван! – торжественно сказал Матоу, втолкнул Саатчи в коридор и и захлопнул за ним дверь.
Услышав, как повернулся замок, Саатчи подумал: «Это не к добру!» – и достал мобильный телефон. Сигнала не было.
«Черт! Надо было сразу звонить! Если меня тут расчленят и похоронят, никто даже и не узнает!»
Он попробовал дверь, ведущую в гараж, но она была заперта.
«Что ж, была не была!» – подумал он и, пройдя по коридору, толкнул другую дверь, которая легко поддалась.
За дверью был просторный белый зал с высоким стеклянным потолком, за которым скрывались лампы, дававшие по всему залу ровный дневной свет. Кроме двери, через которую вошел Саатчи, в зале было еще две двери, одна – обычная, а другая – большая, с двумя широкими створками высотой в два человеческих роста. У дальней стены зала стояла платформа на колесах с грудой предметов, среди которых больше всего было поломанных рам и багетов с лохмотьями порванных холстов. Когда Саатчи подошел поближе, малая дверь распахнулась и в зал вбежал новый китаец. Этот китаец подбежал к Саатчи и схватил его за руку.
– О, господин Саатчи! Какая это честь, что вы согласились посетить сегодня мою скромную хижину отшельника! Я несказанно польщен и очарован! – говорил китаец, кланяясь и тряся руку Саатчи. По-английски китаец говорил совсем чисто, без всякого акцента. На нем был дорогущий черный деловой костюм, но неглаженый и, кроме того, с пятном кетчупа на синем в белую крапинку галстуке.
– А вы, должно быть, господин Ван Яньло? – спросил Саатчи.
– Да, но вы будете меня называть «господин судья», хорошо? – сказал Яньло-ван и улыбнулся.
С первого взгляда было понятно, что этот китаец – неприятный тип. Он старался казаться приветливым, но черты толстого, гладко бритого лица безнадежно его выдавали: брови, изогнутые двумя расходящимися холмами, и глубокие складки вокруг толстых губ свидетельствовали о надменности, широкие крылья крючковатого носа и идущие от них вниз к углам рта морщины – о яростном характере, а маленькие глазки – о хитрости и злобности. Отвислая кожа под подбородком болталась вслед за движениями головы.
– Что это у вас, инсталляция? – спросил Саатчи, указав на платформу с растерзанными картинами.
– Нет, это просто мусор, – ответил Яньло-ван и хлопнул в ладоши.
В ту же минуту из большой двери выбежали Матоу и Нюмянь. Яньло-ван сказал им что-то по-китайски, и они укатили платформу.
– Ну, а теперь позвольте представить вам мою коллекцию, – сказал Яньло-ван.
Он снова хлопнул в ладоши, и вслед за этим из большой двери показалась толкаемая Матоу платформа, на которой теперь стоял заполненный доверху большой аквариум в тяжелой раме из черного железа. В зеленом растворе внутри аквариума бился человек. Матоу катил платформу медленно, и когда он оставил аквариум перед Саатчи и вышел, человек уже захлебнулся и лежал лицом вниз.
«Черт! Какая гадость! – подумал Саатчи. – И как похоже на живого человека. Интересно, из чего он сделан? Из воска?»
В это время из двери показался Нюмянь. Он толкал перед собой платформу, на которой лежала полутораметровая гора из дохлых крыс, причем от нее исходило такое зловоние, как будто крысы были настоящие. Вслед за тем Матоу выкатил нечто еще более омерзительное. Это был трехметровый новорожденный младенец с торчащей пуповиной, сморщенный и покрытый слизью. Младенец не двигался, но выглядел так натурально, что если бы не его невероятный размер, то можно было бы подумать, что он только что родился и, не прожив и двух часов, умер.
Волна тошноты подкатила к горлу Саатчи, но он не подал виду и посмотрел на Яньло-вана, постаравшись придать лицу выражение заинтересованности и приятного удивления. Яньло-ван кивнул и приободряюще улыбнулся.
– Сейчас, сейчас! – сказал он Саатчи, а потом по-китайски что-то приказал Матоу. Тот удалился, и через минуту послышался топот множества ног, а когда дверь растворилась, из нее высыпала целая толпа одетых в черные комбинезоны уродливых низеньких китайцев, которые тащили всевозможные произведения современного искусства. Вскоре все пространство зала было заполнено чудовищным современным искусством. Каких только гадостей и ужасов тут не было: от просто безвкусной живописи на самые страшные и мерзкие темы до инсталляций, состоявшей из изуродованных тел людей и животных, а также пыточных инструментов, от которых мурашки шли по коже. По залу распространился запах настолько омерзительный, что было все труднее верить, что это лишь искусно изготовленные муляжи. Яньло-ван короткими репликами и жестами указывал, что куда ставить.
– И давно вы собираете? – спросил Саатчи.
– Собираю? – переспросил Яньло-ван.
– Ну, да. Вот эта ваша коллекция.
– Среди того, что вы видите, нет ничего приобретенного. Все мое!
– Что?
– Автор этих произведений – я, – с гордостью сказал Яньло-ван.
– Вы?
– Да, и вы станете моим новым произведением.
– Что?! – Саатчи посмотрел на Яньло-вана.
– Да, именно так, – сказал Яньло-ван и указал стоявшим вокруг китайцам на Саатчи.
В ту же секунду китайцы накинулись на Саатчи и повисли на нем, не позволяя двигаться.
– Ну, что, господин Саатчи, пришло время расплачиваться за грехи! – сказал Яньло-ван.
– Какого черта здесь происходит?! Чего вы хотите?
– Про черта это ты очень хорошо сказал. Ведь ты в аду, а я – загробный судья, то есть по-вашему черт!
– Да вы сумасшедший! – сказал Саатчи, вырываясь. – Немедленно отпустите меня! Психопат!
– Ах, вот ты как! Ругаться?! А ну-ка, ребятки, держите его! – крикнул Яньло-ван, его брови изогнулись, глаза выкатились, а ноздри раздулись. Вдруг он выхватил из-за спины кляп в виде шарика с кожаным ремнем и захотел запихать шарик в рот Саатчи. Тот попытался отвернуться и стиснул зубы, но Яньло-ван отработанным движением скрутил ему нос, и когда Саатчи стал задыхаться, другой рукой впихнул ему шарик в рот, а потом ловко подогнал по размеру головы ремешок и застегнул его на затылке.
– Ну, вот! – сказал Яньло-ван, похлопав Саатчи по щеке. – Теперь можно и поговорить!
– Матоу! Нюмянь! – крикнул он. – Тащите сюда дело этого негодяя! А вы пока свяжите его.
Китайцы, которые держали Саатчи, теперь повалили его и крепко связали толстой колючей веревкой. Саатчи лежал на полу и смотрел снизу вверх на Яньло-вана, который сбросил пиджак и надевал поднесенный ему китайский халат и странного вида высокую шапку, которая ниточками подвязывалась под подбородком. Яньло-ван с выражением брезгливости посмотрел на Саатчи и заговорил:
– Похоже, ты удивлен. Что ж, это объяснимо. Но прими это как факт. Ты достиг возраста, обозначенного в книге мертвых, и умер. Теперь ты в аду, и тебе предстоит сначала суд, а потом – и это я тебе могу и без твоего дела сказать – много вечностей адских мук. По опыту последних лет я также знаю, что многих европейцев смущает, что адом руковожу я. Они, понимаете ли, ожидали здесь увидеть нечто совершенно иное – дядьку с рогами и копытами, падшего ангела с перепончатыми крыльями или еще что-то в таком же роде. Они как будто даже огорчаются, когда видят перед собой приличного человека, между прочим, с европейским образованием. Ну, так вот. Ничего удивительного в этом нет. В конце концов, ты же смирился с мыслью о том, что Хаммер – китайский? Вот и ад с недавних пор тоже целиком китайский. А что поделаешь? Рынок! Но я, например, считаю, что для вас, грешников, так даже лучше. Не правда ли, гораздо приятнее, если с тобой разговаривают как с человеком, вместо того чтобы сразу кидать тебя в котел или начинать накручивать твои кишки на барабан? Нет, никакой средневековой дикости! Возмездие по закону – вот принцип, которого я стараюсь придерживаться!
Саатчи почувствовал, как его подняли в воздух. Когда же его поставили на ноги, он задрожал от ужаса. Перед ним стояло существо, которое было похоже на описываемого в античных мифах Минотавра: на крепком человеческом теле была бычья голова с налитыми кровью глазами и острыми рогами. Из одежды на существе был только мясницкий халат, а в здоровенных руках оно держало странную алебарду.
– Что, не узнаешь старину Нюмяня? – спросил Яньло-ван Саатчи и, обращаясь к чудовищу сказал:
– На стул его!
Нюмянь подхватил Саатчи и подволок его к пыточному орудию. Увидев, что ему предстоит, Саатчи попытался закричать, но из-за кляпа во рту смог только глухо прохрипеть. Перед ним стояло грубо сработанное, тяжелое деревянное кресло, вся поверхность которого – и сидение, и спинка, и подлокотники, и даже ножки – были покрыты острыми металлическими клиньями. В нескольких местах к стулу были прицеплены ремни, которыми привязывали жертву. Когда Нюмянь попытался усадить Саатчи, тот брыкнул и чуть не повалил кресло.
– Эй, ты! Полегче, подсудимый! – окрикнул Яньло-ван. – Это антиквариат, между прочим!
Нюмянь, подняв Саатчи в воздух одной рукой, другой два раза ткнул ему кулаком в нос, а потом, удерживая за ноги, посадил в кресло и привязал его руки к подлокотникам, а туловище – к спинке. Тут же металлические клинья впились в тело, и чем дольше Саатчи сидел, тем под давлением собственного веса все глубже насаживался на клинья.
Еще одно чудище с лошадиной головой поднесло Яньло-вану стол со стоящим на нем ноут-буком и кресло.
– Спасибо, Матоу, – сказал Яньло-ван, садясь перед ноутбуком. – Ну что ж, посмотрим!
Он углубился в чтение и, казалось, забыл про существование Саатчи, который, испытывая боль от погружающихся в его плоть клиньев, с ужасом взирал на своего судью.
«Этого не может быть! Этого не может быть!» – повторял он про себя.
Наконец Яньло-ван встал и, заложив за спину руки, подошел к Саатчи. Постояв некоторое время напротив него, он вдруг выбросил из-за спины правую руку и, резко повернувшись, влепил Саатчи пощечину, потом схватил его за щеки и стал дергать из стороны в сторону, а потом еще два раза ударил по щекам.
– Ох, сукин сын! Теперь ты у меня получишь современное искусство! Коллекционировать ему, видите ли, нравится и показывать! – закричал Яньло-ван. – Что ж, посмотрим, как тебе понравится вот это!
– Давайте-ка, ребятки! – крикнул он Нюмяню и Матоу. Те отвязали Саатчи и бросили его на высокую длинную скамью. В первое мгновение Саатчи почувствовал облегчение, потому что теперь он лежал на животе и спина могла отдохнуть, но уже в следующую секунду, когда с него сорвали продырявленную клиньями одежду и сняли ботнки и носки, он понял, что сейчас истязание будет продолжаться с усиленной жестокостью. Его руки были привязаны к ножкам, а подбородок лежал на деревянной доске, не позволяя вертеть головой. Саатчи слышал только, как готовятся орудия пытки. Неожиданно град ударов обрушился ему на спину и пятки. В это время Яньло-ван наклонился к самому его лицу и изо всех сил кричал ему в ухо:
– Голова мертвой коровы с мухами – это, по-твоему, искусство?! Мадонна, нарисованная говном, – это, по-твоему, искусство?!! Трухлявое полено на заборе – это, может быть, искусство?! Или надувной заяц размером с дом – это искусство?!! Ну, тогда не обижайся!
Наконец избиение прекратилось. Кожа на спине Саатчи вся изорвалась и по бокам свисала лохмотьями. На пятках кожа треснула, и раны причиняли нестерпимую боль. Саатчи ревел, и слезы, смешиваясь с соплями и слюнями, капали на пол. Теперь он медленно приходил в сознание.
Яньло-ван поднял его голову за волосы и спросил:
– Ну, что, грешная рожа? Понял, что попался?
Саатчи приоткрыл один глаз.
– Сожалеешь, да?
Саатчи промычал.
– Раскаиваешься, конечно?
Саатчи закивал.
– Ну, да поздно теперь раскаиваться! Раньше надо было думать! – сказал Яньло-ван – Давайте, парни, всыпьте ему хорошенько, чтобы он и в следующей жизни что-нибудь помнил!
Матоу и Нюмяня не пришлось просить дважды: они принялись охаживать Саатчи плетьми и бамбуковыми палками и продолжали до тех пор, пока его спина не превратилась в кровавый винегрет. Тогда они отвязали его и сбросили со скамьи на пол. Сил у Саачи хватило лишь на то, чтобы перевернуться на живот. Яньло-ван сел рядом с ним и тут же поставил ноутбук.
– Чтобы ты не думал, что тебя тут понапрасну обвиняют, давай посмотрим, каким ты был нехорошим мальчиком!
Яньло-ван зашел на официальный сайт «Галереи Саатчи» и стал одну за другой открывать страницы с прошедшими выставками. Яньло-ван говорил:
– Ты, наверное, считаешь себя безгрешным. Или, во всяком случае, не настолько грешным, чтобы попасть сразу в ад. И, я готов признать, у тебя для этого некоторые основания. Безусловно, ни в Библии, ни в Коране, ни в Торе, ни даже в сиятельной Трипитаке не сказано, что за торговлю и спекуляцию искусством полагается ад. Но дело в том, что когда составлялись эти славные кодексы, никому и в голову не приходило, что появятся такие бессовестные ублюдки, как ты! Эй, не спать, подсудимый!
Яньло-ван легонько пихнул Саатчи в голову сапогом.
– Видишь ли, тогда и еще много столетий потом все считали естественным, что искусство воспевает прекраснейшие качества человека и осуждает порок. Люди могли спорить о назначении искусства, можно было утверждать, что оно не имеет никакого назначения, но все точно знали, какого назначения у искусства точно нет. То есть можно было не требовать от искусства, чтобы оно делало людей лучше, но считалось само собой разумеющимся, что искусство точно не должно делать людей хуже! Никто и представить не мог, что со второй половины двадцатого века появится так много художников, которые будут охотно производить искусство, делающее людей хуже, чем они есть, а еще – что будет огромная толпа подлецов, убеждающих всех вокруг, что их искусство – хорошее и заслуживает внимания и поклонения. Именно поклонения! Не случайно ведь слово «культовый» так прочно вошло во многие языки. Честно говоря, я бы каждому, кто произносит слово «культовый», отрывал язык. Собственно, обычно так и происходит.
Яньло-ван усмехнулся, а Саатчи приоткрыл один глаз и простонал.
– С тех пор художники стараются друг друга переплюнуть, кто сделает погаже и понаглее, их прихлебатели в виде критиков, кураторов и историков искусства неустанно ищут объяснения, почему весь этот мусор – это хорошее искусство, а торговцы продают их поделки за баснословные деньги тем, кого уже смогли убедить. Но штука в том, что оттого, что они сами объявили это искусство хорошим, оно не стало хорошим. В абсолютном мире, к которому принадлежит и мой скромный департамент, это по-прежнему гадость, за распространение которой полагается серьезное наказание. Отдаю тебе должное, господин Саатчи, по части продвижения плохого искусства ты превзошел всех! Такой преступной скотины, как ты, мир прежде не видал! Ты почему-то решил, что цель искусства – это шок, который со временем путем нехитрых рекламных махинаций обращается в деньги и славу. Никто, наверно, не вытащил на свет божий стольких бездарных мазил, как ты. Ты, подсудимый, проходишь по многим статьям: лжеучение, ересь, обман, стяжательство… продолжать список? Давай разберем конкретные примеры.
Щекой лежа на холодном полу, Саатчи наконец нашел в себе силы и, скосив глаза, посмотрел на монитор.
– Вот, например, Демиен Херст. Ты, конечно, помнишь его знаменитую работу… – Яньло-ван заглянул в ноутбук, – «Физическая невозможность смерти в сознании живущего». Да и как тебе ее забыть, если ты за десять лет вскрутил ее цену с пятидесяти тысяч фунтов до шести с половиной миллионов! То ведь не отдаешь себе отчет в том, что ты сделал! Само по себе убийство живого существа – это преступление. Основанное на преступлении произведение искусства дурно. Ты же увеличил стоимость этой дурной работы в сто тридцать раз за десять лет! И самое ужасное, что этим ты указал тысячам других художником, что самая дикая, самая дурацкая шутка может стоить таких бешеных денег!
Саатчи увидел на экране ноутбука фотографию знаменитого произведения Демиена Херста – акулы, помещенной в аквариум, заполненный раствором формальдегида. Эту работу купил и продал его брат – Чарльз Саатчи. Смутная догадка стала крутиться в голове у Саатчи, но из-за страшной боли он никак не мог ее ухватить и осознать.
– А как тебе вот это? Это же надо было додуматься! Портрет убийцы детей, выполненный как мозаика из отпечатков детских рук! – продолжал Яньло-ван. – Художник, создавший эту картину, – моральный урод, это понятно, и с ним у меня будет отдельный разговор. Но ведь если бы ты, сволочь, не показал эту картину на своей выставке, никто бы о нем и не узнал! Но нет, тебе надо было показать себя, мол, «вот я, смотрите, я дарю вам новое искусство»! И тебя же предупреждали: и родители жертв, и мэр Нью-Йорка, и служители церкви! Тебе никто не указ!
Саатчи, конечно, узнал картину, о которой говорил Яньло-ван: портрет Миры Хиндли, сделанный художником Маркусом Харви, был частью скандальной выставки «Сенсация», организованной его братом Чарльзом.
«Что же это? Что?!» – Саатчи чувствовал, что он вот-вот поймет, в чем тут дело, и зажмурил глаза, чтобы подумать, но Яньло-ван ударил его ногой по спине, так что боль перекрыла все мысли в голове.
– Эй, ты! Галерист! Не можешь смотреть на свои достижения? Стыдно, да? Вот еще! Трейси Эмин – «Моя постель». Несомненно, выдающийся шедевр! Незастланная кровать и груда отвратительного женского хлама! И ты купил это за сто пятьдесят тысяч долларов! Ты хоть понимаешь, какой ущерб наносишь сознанию людей?!! Ты представляешь, насколько иначе люди начинают смотреть на свой честный труд – труд учителя, труд горняка, труд фермера, – когда знают, что где-то в мире незастеленная кровать продается за деньги, которые они заработают хорошо если за несколько лет, а иные и за всю жизнь не заработают?! Падаль! И тебе этого мало! «Когда дети сидят вокруг работы братьев Чепменов, изображающей девочек с торчащими из глаз членами, и рисуют ее, чтобы потом отнести учительнице, в этом есть что-то чарующее» – это разве не твои слова, а?! Ах, ты поганый растлитель!
Саатчи наконец понял, в чем дело! Это же слова другого человека – это слова Чарльза, а не Мориса Саатчи. На его месте мучаться должен его старший брат.
«Это не я! Вы взяли не того! Это все мой брат!» – пытался кричать он, но из-за кляпа во рту только издавал нечленораздельные стоны.
– Ага! Раскаялся, безбожник! – торжествуя, вскричал Яньло-ван. – Вот теперь-то у нас дело пойдет! Мальчики, несите сюда крест! Ты ведь готов пострадать за свои идеи, не так ли? А самому стать объектом современного искусства разве не соблазнительно?
Саатчи выкатил глаза и кричал, насколько хватало сил.
– О, я слышу недюжий энтузиазм! – похвалил Яньло-ван.
Матоу вновь поднял Саатчи и уложил его на гладкий крест, сделанный из какого-то полупрозрачного твердого материала голубого цвета. В двух концах горизонтальной перекладины в тех местах, куда легли ладони Саатчи, были заранее проделаны отверстия с винтовой резьбой.
– Все будет гламурненько, как ты любишь! – сказал Яньло-ван, наклоняясь над Саатчи с большим платиновым шурупом в одной руке и пистолетом для закручивания – в другой. Приставив шуруп к ладони Саатчи, так чтобы острый конец был направлен точно в середину отверстия, он сказал:
– Это за «Америку сегодня»!
С этими словами он нажал на курок пистолета, и платиновый шуруп, вгрызаясь в мякоть руки и раздвигая кости ладони, встал на свое место.
– Это за «Новояз», – сказал он, привинчивая к кресту другую руку Саатчи.
– Это за выставку «Революция продолжается»! – приговаривал Яньло-ван вворачивая длинный шуруп сквозь ступни Саатчи.
Когда с шурупами было покончено, Матоу протянул Яньло-вану черный цилиндр, который тот надел Саатчи на голову. Затем к левой руке Саатчи прозрачным скотчем примотали желтый банан, а к правой – голову Микки Мауса. После этого к соскам Саатчи подсоединили два электрода.
– Готово! Поднимаем! – скомандовал Яньло-ван.
Матоу и Нюмянь подняли крест и вставили его в специальную подставку. Саатчи мешком повис на привинченных к кресту руках, и голова его свесилась на грудь. По периметру креста шла неоновая трубка, а в верхней части креста была табличка с четырьмя буквами: CSRI.
Между тем Яньло-ван положил к основанию креста покрытый бриллиантами череп, отошел на несколько шагов, взял протянутый Нюмянем рубильник и подал электричество. В то же мгновение крест осветился, как вывеска в казино, а Саатчи заплясал на кресте, как кукла в руках нервного кукловода.
Стоя между Матоу и Нюмянем, Яньло-ван полюбовался на свою работу некоторое время и наконец заключил:
– По-моему, неплохо.
– Эффектно, господин судья, но что это значит? – спросил Матоу.
Яньло-ван шлепнул его по затылку и сказал:
– Пожалуй, хватит. Я думаю, подсудимый уже готов подписать протокол. Сейчас быстренько распечатайте протокольчик, подсудимый его подпишет, огласим приговор и пойдем обедать.
Пока Матоу убежал распечатывать протокол, Яньло-ван достал из кармана халата маленький фотоаппарат и несколько раз сфотографировал Саатчи на кресте. Потом он выключил ток и приказал Нюмяню вынуть у Саатчи изо рта кляп, снять его с креста и привести в чувство.
Когда Саатчи очнулся на кожаной кушетке в том же зале, но уже совершенно пустом, и бессмысленным взглядом поглядел по сторонам, то увидел сидящего рядом Яньло-вана, который подсунул ему под нос пачку бумаги и ручку и сказал:
– Вот, господин Саатчи, протокол нашего с тобой свидания. Тебе не обязательно его целиком читать. Тем более что он все равно написан по-китайски. Ты ведь пока не читаешь по-китайски? Ничего страшного, у тебя будет возможность его выучить: в аду ты задержишься надолго. Правда, свободного времени у тебя будет немного, в основном, ты будешь невыносимо страдать, но я верю в тебя. Знай! Овладение китайским языком дает некоторый шанс досрочного освобождения. Я сказал «освобождения»? Пардон, я имел в виду «перерождения». Перерождения в виде навозной мухи. Иронично, не правда ли? Не ты ли обещал дать всем говна?
– Не я, – еле слышно прошептал Саатчи.
– Что? Отпираться?! – взревел Яньло-ван. – Ах, ты, неблагодарный подлец. Я тебе хотел помягче срок нарисовать, а ты выдумал со мной шутки шутить?!
– Это не я, это Чарльз, – сказал Саатчи.
– Ага, принц Чарльз!
– Чарльз Саатчи, мой старший брат.
– Твой старший брат? А ты кто тогда?
– Я Морис Саатчи, младший из братьев Саатчи.
Яньло-ван вскочил с кушетки.
– Матоу! – закричал он.
Немедленно появился Матоу.
– Кто это, Матоу? – спросил Яньло-ван тоном, говорившим о том, что очевидный ответ на этот вопрос точно не правильный.
– Это душа беспринципного рекламщика и черного галериста Саатчи, умершего 26 декабря в возрасте 67 лет, – как ни в чем ни бывало сказал Матоу.
– Так, очень интересно, – сказал Яньло-ван, – а как же зовут этого галериста?
– Чарльз, господин судья!
– Тогда, скажи, пожалуйста, что же на моей кушетке делает человек по имени Морис Саатчи?
– Не знаю, – сказал Матоу и почесал в загривке. – Может, я что-то перепутал. Может, это он умер сегодня, а не Чарльз Саатчи?
– Идиот! – прошипел Яньло-ван, и обвисшая кожа у него под подбородком затряслась. – Быстро сюда книгу неси!
Он двинул Матоу кулаком по зубам, и тот убежал.
– Вот с такими кретинами и приходится работать целую вечность, – развел руками Яньло-ван.
Через несколько минут Матоу вернулся, волоча огромную потрепанную книгу. Сев на пол, Яньло-ван стал листать ее, одновременно объясняя Саатчи:
– Вот оно, неудобство бумаги! Все, родившиеся после семьдесят пятого, уже внесены в компьютерные базы, а с этими стариками еще приходится возиться по старинке. И все по-английски! Ага, вот. “Саатчи, Чарльз. Возраст: 67”. “Саатчи, Морис. Возраст: 75”.
– Тебе сколько лет? – спросил Яньло-ван Саатчи.
– Шестьдесят четыре, – сказал Саатчи.
– Так-так, шестьдесят четыре. А брату твоему?
– Шестьдесят семь.
– Шестьдесят семь, – повторил Яньло-ван.
Он встал с пола и, наступая на Матоу и ударяя его ладонью по лошадиной морде, говорил:
– Ну, что тут непонятного! Один – Морис, другой – Чарльз! Одному шестьдесят четыре, другому – шестьдесят семь! Как можно было перепутать?! Как, объясни мне, как?! Сколько раз это может повторяться! Нет, ты стой на месте, скотина! Ах, они оба рекламщики?! Так они зато не оба галеристы! Смотреть надо! В книге же ясно написано!
Пока Яньло-ван устраивал разнос подчиненному, Саатчи увидел, что книга осталась лежать раскрытой на той самой странице, где было записано время смерти его и брата. Видя, что Яньло-ван и Матоу отвлеклись, он наклонился над книгой, отыскал имя брата и быстро поправил в дате смерти шестерку на восьмерку. Он было хотел поправить и свою дату смерти, но бросил ручку, услышав, как Яньло-ван крикнул:
– Прочь с моих глаз! Доставить мне сюда того Саатчи, галериста! И так он уже в земном мире больше отмеренного задержался!
Когда Яньло-ван развернулся, Саатчи снова лежал на кушетке как будто в забытьи. Матоу подхватил книгу и скрылся, а Яньло-ван подошел к Саатчи, подал ему руку и помог сесть.
– Прошу принять мои извинения! Ошибка вышла! – сказал Яньло-ван и крикнул: – Нютоу! Одежду господина Саатчи.
В тот же миг появился Нютоу, в одной руке державший костюм, в котором Саатчи приехал в ад, а в другой – ботинки. Вся одежда была не только цела, но и вычищена и отглажена. Тут только Саатчи и заметил, что и раны на его теле пропали. Он оделся, и Яньло-ван, взяв его под руку, повел к выходу.
– Куда мы идем? – спросил Саатчи.
– Как куда? На свободу, – ответил Яньло-ван. – Твой срок жизни еще не вышел, нечего тебе здесь задерживаться! Или тебе понравилось?
– Как сказать… Все же живым лучше.
– Это точно.
– А скажите, если вы взяли человека, а потом оказывается, что ему еще полагается пожить, то вы его всегда выпускаете?
– Конечно! Закон есть закон! – сказал Яньло-ван, подняв указательный палец вверх.
– Интересно, кто устанавливает эти законы? – спросил Саатчи.
– Запомни, европеец! Неважно, кто устанавливает законы. Важно, кто их исполняет. Китайская народная мудрость! – сказал Яньло-ван.
Они подошли к малой двери, ведущей из зала. Яньло-ван взял Саатчи за плечи и, смотря ему прямо в глаза, сказал:
– В общем, так, Морис. То, что ты тут видел, можешь считать предупреждением! И учти, это был только суд. Как ты понимаешь, самое страшное не суд, самое страшное – наказание. И, пожалуйста, не думай, что ты сильно праведнее своего брата. Ты всю жизнь занимался рекламой, а рекламщики всегда попадают в ад. Советую тебе призадуматься над этим. У тебя есть еще время, используй его с толком. Ну, не прощаюсь!
С этими словами он открыл дверь и втолкнул в нее Саатчи.
Саатчи очнулся в больничной палате. Сидевшая у постели жена вскочила и бросилась его обнимать и целовать, лепеча какую-то радостную ерунду.
«Я жив? Я жив! Что это было? Неужели просто сон? Просто дурацкий ночной кошмар?» – думал Саатчи.
– Что со мной было? – спросил он жену.
– Дорогой, у тебя был сердечный приступ. Ты чуть не умер. Лежал в коме четыре дня! Слава Господу!
Прибежал доктор, а за ним – медсестры. Доктор осмотрел Саатчи и сказал:
– Это чудо, что вы выжили! Вам нужно внимательнее следить за здоровьем и, прежде всего, раз и навсегда отказаться от стимуляторов, если вы меня понимаете.
– Да, да, – отвечал Саатчи.
Суета вокруг постели, счастливое лицо жены с потеками туши, улыбка доктора, биканье медицинской аппаратуры – все это было таким земным, таким живым, таким осязаемым, что существование белого зала с его страшным хозяином казалось невозможным.
«Ну и ну, привидится же такое! – подумал Саатчи. – Расскажи кому, не поверят. А ну как правда? Нет, не может быть. Если и есть ад, то не может быть, чтобы там заправляли китайцы! И уж тем более, что есть отдельный ад для галеристов!»
Его размышления прервала жена, которая протянула ему пиджак и сказала:
– Дорогой, твой телефон звонит!
Саатчи взял пиджак, достал из внутреннего кармана телефон и ответил на звонок.
– Господин Саатчи? Вас беспокоят из Больницы Святой Елизаветы. Ваш брат Чарльз Саатчи только что был доставлен к нам с сердечным приступом. В настоящее время он в реанимации.
Слушая медсестру, Саатчи перебирал бумажки и карточки, которые достал вместе с телефоном из пиджака. Среди них он нашел двухстороннюю визитку, одна сторона которой была покрыта иероглифами, а на другой было имя Ван Яньло и отпечатанная золотом колотушка.
– Господин Саатчи, вы слышите? – спрашивала медсестра в телефоне.
– Да, я все понял, – ответил Саатчи и повесил трубку.
«Быстро работают», – подумал он.
